По-видимому, Нар. Унив. и местный кружок «Самообразование» приобретают себе постоянных друзей. Не приходится и говорить о громадном воспитательном и культурно-просветительном значении этого ценного начинания, надуманного комитетом помощи русским ученым и писателям и Народным Университетом, а нас, русским людям, поставленным в эмиграции в тяжелые условия борьбы за существование, условия, часто лишающие нас привычных культурных условий, хочется горячо поблагодарить тех, кто пошел нам на помощь в удовлетворении наших духовных нужд.

Ю.С.

Лангле.

28 декабря 1925 г.» — Н.Ч.).

(Автограф записки Ирины Кнорринг:

На обороте рукой Юрия Софиева:

«Обложка Ириной тетради для записи лекций в Фр. Рус. Институте.

Во время лекции Ира написала эту строфу (потом она перешла в стихотворение) и показала мне. Вероятно, это было после нашей поездки в Версаль, т. е. после объяснения (или попозже)» — Н.Ч.).

(Пригласительный билет на. имя Софиева на расширенное заседание Ученого Совета, посвященного 65-летию со дня рождения и 40-летию научной деятельности директора Института зоологии АН Каз. ССР, доктора биологических Иллариона Григорьевича Галузо, 8 апреля 1964 г. — Н.Ч).

(Переписанные от руки Ириной Кнорринг стихи Вл. Ходасевича «У моря» и приписка Ю. Софиева: «Стихи Владислава Ходасевича, переписанные рукой Ирины» — Н.Ч.).

25/III, 11,45 моск. вр. Выехал в Кисловодск. Провожали Клава, Игорь, горигорий Сергеевич, Новинская.

4/V В 6 утра моск. вр. вернулся из Кисловодска через Астрахань (остановка 7 дней) в Алма-Ату.

1.

(пригласительный билет Ю.Софиеву принять участие в годичном собрании Общества паразитологов Казахстана, 20 мая 1964 г. — Н.Ч.).

(Перепечатанные на машинке стихи «Косовская Дева» с припиской Ю. Софиева: «Битва на Косовском Поле сербов с завоевателями турками (1389 год), перевел с сербского Николай Татищев — Н. Ч.)

(Письмо Н.П.Смирнову, Москва — Н.Ч.)

Дорогой Николай Павлович!

Только что вернулся из Кисловодска, где провел месяц в санатории и обнаружил, к очень большой моей радости, Ваше письмо. Мне, признаться, было как-то очень грустно, что наша переписка «затормозилась» и, конечно, именно по тем причинам, о которых Вы пишите. Может быть, в нашем житие есть какая-то излишняя, даже суетная, напряженность. По крайней мере, моя работа все время идет в какой-то спешке, сплошной «аврал». Правда, я очень люблю свою работу, но в мои 65 лет и с моим никуда не годным сердцем — трудновато. Уйти «на покой» — видимо, у меня никогда не хватит духа! Не только работа, коллектив, но и вся наша «зоологическая» атмосфера столь любезна моему сердцу, что оторваться от всего этого у меня нет сил. И еще — экспедиции, в которые я «вопреки и не смотря на все» вырываюсь, время от времени, хотя, по совести говоря, по роду моих институтских занятий — микроскоп, тушь, карандаш, перо, кисти, фотолаборатория — в экспедиции меня можно пускать только ради «проветривания». К счастью, мой директор, академик И.Г. Галузо, не только благодаря доброму ко мне отношению, понимает, что человеку необходимо получать время от времени известную «дозу живой природы», а я всю свою жизнь никак не мог без нее обходиться и всегда черпал в ней и силы и утешение и «зарядку» на будущее. И как хорошо сказано у Блока: «мира восторг беспредельный/ Сердцу певучему дан», «Песням внимай океана, / В алые зори глядись». С Акми у меня «постоянный контакт» через «Русские новости», очень мне полюбились ваши короткие рассказы, воспоминания, полные ярких красок, подлинного, очень теплого лиризма и какой-то очень грустной, пронзительной нежности. И как мне писал неоднократно Могилевский, их очень любит тамошний читатель. Я ведь тоже, так же платонически сотрудничаю в «Р.Н.». Но что меня несколько удивило — Комитет по культурным связям с зарубежными русскими людьми попросил у меня стихи для альманаха «В краях чужих». Я послал. Сборник вышел. В нем напечатано три моих стихотворения. В редакторском предисловии указано, что «из Советского Союза мы получили стихи от бывших эмигрантов — поэта и художника Ю.Б.Софиева и профессора Московского гос. Универ. И.Н. Голенищева-Кутузова (Илья — мой старинный друг юности, мой университетский товарищ. Сейчас он в Москве). Все остальные участники сборника — литераторы, живущие в разных странах зарубежья.» «Все остальные», как писал мне Виктор Мамченко, получили солидные гонорары, в том числе и Мамченко, стихи которого «В краях чужих», по его собственному настоянию, напечатаны под инициалами «В.А.», так как они, откровенно говоря, до неузнаваемости исковерканы редакцией, на горе Виктора. Я никакого гонорара не получил, но мне было дороже всякого гонорара то, что под моим именем, так же как и под именем Ильи, было поставлено «СССР». И я решил, что буду охотно «служить социалистическому реализму на своих харчах», а потом в «Записных книжках» Ильфа нашел объяснение: «У нас общественной работой считается то, за что не платят денег». На этом я и успокоился.

Кстати, дорогой Николай Павлович, меня очень огорчило одно явное недоразумение, которое я хотел бы рассеять. Говоря о стихах Мамченко, Вы пишите «во всяком случае, ваше выражение, как мне передавали: “стихи его выше моего понимания” — вряд ли справедливо».

Тот, кто вам это сказал, явно меня с кем-то перепутал. Я подумал: «кто же “из нас” мог так отозваться о Мамченко? Пожалуй, Гол. — Кутузов, может быть Н.Н. Кнорринг?» О неоперившихся стихах Виктора, думаю, ни тот, ни другой сказать этого не могли бы. Что касается меня — дело обстоит так: я связан с Виктором 35-летней очень крепкой, искренней, не только литературной, но и глубоко человеческой дружбой и даже человеческой любовью.

Эту «руку дружбы» Виктор протянул мне при первой нашей встрече, т. е. при первом же нашем споре, ибо спорили мы с ним всю жизнь, но спорили мы не потому, что в разные вещи верили, а потому что были нам дороги одни и те же ценности. Мы были очень не похожи «по манере и стилю» в поэзии, может быть, и в жизни, но всегда ценили друг друга, бережно и внимательно относились друг к другу.

Виктору свойственна — и в этом его органическая оригинальность — «высокая косноязычность» (у него всегда был «свой голос»), она очень сильно сказывалась в его длинных ранних стихах, но и мимо их нельзя было пройти равнодушно. Критики делились на два лагеря — одни яростно его отрицали: Ходасевич, Голенищев-Кутузов и др., другие видели в нем подлинного поэта, глубоко оригинального, с очень «своим» голосом — (Георгий Адамович, Мочульский, Гиппиус, Георгий Иванов и др.).

Но стоило узнать Мамченко как человека — он неизменно оставлял в душе глубокий след. И об этом свидетельствуют такие люди, как Лев Шестов, Л.М.Ремизов, З.Н.Гиппиус (хотя и стерва, но умная женщина), Адамович, Мочульский и многие другие. Редко можно встретить человека, который бы с такой яростью, искренностью и прямотой, абсолютно не считаясь с последствиями, а кстати, и формой выражения, защищал свои верования, как бы стремился к правде и чистоте.

Как-то во время войны, в Париже, Виктора пригласили, впервые, в одну семью, где собирались литераторы, поэты, художники, ученые, политики. Это была семья профессора Г.П. Федотова (Г.П. один из «легальных марксистов», сподвижник Н.А. Бердяева, С.С. Булгакова и т. д. — сам очень талантливый человек) — семья, которую я очень любил и с которой был очень близок. Меня на этом вечере не было. И вот когда встретился с