Отец в этот период служил в артиллерийском снабжении.

На окраине города, почти у самой Кубани, по середине сада, отгороженного, от улицы высоким забором, стоял дом. Могучие старые черешни, другие плодовые деревья и густые кусты сирени почти скрывали его от глаз. Отец занимал комнату вместе с четырьмя сослуживцами, такими же артиллерийскими полковниками, как и ой сам. Комната была большая, светлая, с окнами, выходящими в сад. В ней стояло пять походных кроватей, «гинтеров», стол и большое трюмо. Мне поставили шестую походную кровать. В соседнем доме квартировали семейные офицеры, тоже сослуживцы отца. Их жены организовывали нечто вроде «офицерского собрания», или точнее, «pansion de familie», в котором и столовались все пять полковников.

Отец поручил меня дамам, с просьбой «откормить», а во всем остальном предоставил самому себе. Одной из хозяек этого пансиона была жена капитана Рыкалова.

Это была молодая женщина, бесспорно, красивая, но как мне показалось, достаточно глупая и легкомысленная. У мужа ее было нездоровое, желтовато-бледное лицо и выражало оно постоянное сдержанное раздражение.

Я скоро заметил, что у отца с Екатериной Николаевной существуют отношения более интимные, чем простое знакомство.

Отец был небольшого роста, но был сухощав и строен, у него было очень мужественное, благородное лицо горца. Он был брюнетом, но у него были чудесные синие глаза.

Всю свою жизнь он очень нравился женщинам.

В этот период ему было сорок с небольшим, но выглядел он очень молодо, и потому казался совсем молодым полковником с беленьким георгиевским крестом на гимнастерке и с георгиевским темляком на золотом оружии.

Я скоро убедился, что не ошибся насчет интимных отношений отца с Рыкаловой.

Как-то днем, дверь в нашу комнату была открыта. Она выходила в прихожую, двери других комнат были распахнуты в сад. Все ее обитатели, кроме меня, были на службе. Я лежал на кровати с книгой.

Я услышал острожные легкие шаги и в прихожей кто-то тихо произнес:

— Боря!

Я не успел пошевелиться, как в комнату впорхнула Екатерина Николаевна. Увидев меня, она страшно смутилась:

— Ах, вы здесь, Юра! Я думала, что никого нет и пришла посмотреть в трюмо на мое новое платье.

Я вскочил с кровати, тоже не менее смущенный. На ней, действительно, было прелестное новое легкое летнее платье. Бедра у нее были высокие, ноги очень стройные, высокой, но не большой была и грудь. Она повертелась перед зеркалом, поблагодарила меня и исчезла.

В этот период мы не были с отцом еще по-настоящему близки — это пришло позже. В детстве я его скорее боялся, он мне казался чересчур строгим и сухим. И вот в «один прекрасный вечер» на пороге дома появился Борис.

Он узнал о моем приезде от общих знакомых. Ну, естественно, мы бросились друг другу в объятия, хотя два года тому назад расстались с Борисом с тяжелым чувством. Наша дружба неоднократно подвергалась испытанию и виной была вспышка моей безрассудной эмоциональности.

Здесь снова мне придется возвращаться к кадетским годам.

Февральскую революцию мы приняли с Борисом восторженно. Возбуждение учащейся молодежи доходило до экзальтации. Весна природы, весна жизни, весна свободы слились в один ликующий праздник. Однако далеко не все наши сверстники разделяли это ликование. Корпус был казенным заведением и воспитание в нем зиждилось на казенной идеологии: за веру, царя и отечество. Кроме того, корпус был военным и закрытым заведением. Громадное большинство в военной среде эту идеологию исповедовало вполне искренне. С ней была связана традиция военной славы. Из поколения в поколение эти чувства впитывались с молоком матери. Это «служение царю и отечеству» подкреплялось и окриком — «не рассуждать!».

Однако уже после 1905 года эта идеология начала трещать по швам. Среди наиболее образованного, читающего кадрового офицерства появились люди, настроенные не только либерально, но и революционно. Чем ближе приближалась Россия к революции, тем эти настроения становились сильнее.

Я мог то наблюдать в моей собственной семье, в широком смысле этого слова.

Родионовы

Дядя Коля (Николай Николаевич Родионов) был сверстником отца и его школьным товарищем по Псковскому кадетскому корпусу (Н.Н.Родионов — брат матери Юрия Софиева— Н.Ч.). Накануне войны 14 года оба они были капитанами артиллерии. Если отец, вообще, был далек от политики и всецело отдавал себя своему любимому артиллерийскому делу — был он совершенно равнодушен к религии и не склонен был произносить и каких бы то ни было пышных сентенций по поводу монархических чувств, во всяком случае, в семье мы, дети, этого никогда не слышали — то дядя Коля был совершенно иным человеком.

Еще будучи молодым офицером и женившись — против воли бабушки — на Вере Николаевне Сазоновой, он попал в студенческую среду ее родственников и очень живо воспринял революционные идеи.

Он не стал революционером-профессионалом, не ушел из армии, и продолжал служить. Как большинство Родионовых, он был высоким статным красавцем, умным и смелым в выражении своих взглядов. И за ним установилась кличка «красного», «социалиста». Это не мешало ему служить и нормально продвигаться по служебной лестнице строевого офицера. Но это определяло его отношение к солдатам. Это отношение было хотя и требовательным, но гуманным и солдаты его любили.

Во время войны, когда я уже стал подростков, я был постоянным свидетелем не только горячих, но и резких, и жестких споров за столом у моего деда в Руссе.

Дядя Коля приезжал с фронта и беспощадно спорил, главным образом, с бабушкой, т. е. со своей матерью. Бабка моя была женщиной весьма не глупой, но со всеми недостатками «старорежимной барыни». Была она столбовой дворянкой Тверской губернии, но, после смерти отца, из обедневшей семьи. Кончила она Петербургский Николаевский сиротский институт благородных девиц, вывозили ее со сверстницами выпускного класса в каретах на придворные балы. Она много читала, на трех языках, и до старости сохранила эту привычку. Была она очень религиозна и взгляды ее были крайне правыми. Нужно сознаться, что не претила ей даже погромная газетка доктора Дубровина «Русское знамя». Революцию и революционеров, этих страшных «безбожников» ненавидела лютой ненавистью. А сына своего Коленьку любила, видимо, очень. Хотя женщина она была строгая, сдержанная, всегда подтянутая и чувств своих особенно выражать не любила. Мать мою она, по-моему, не любила.

Не трудно понять трагедию бабки, когда она увидела, что из ее умного красавца Коленьки вдруг получился — безбожник, социалист, революционер. Враг царя и веры православной.

А дядя Коля — молодой артиллерийский полковник — за столом кричал:

— Погодите, покончим с немцами, повернем штыки на Петроград! — и с глубоким возмущением рассказывал, какие безобразия творятся на верхах, в каком положении, благодаря глупости и преступлениям царя и правительства, находится фронт.

Были это 15–16 годы. Войска оставались без боеприпасов и продовольствия, а в тылу творилась вакханалия.

— Всю эту придворную камарилью во главе с царем — сметем с лица земли, — гремел дядя Коля. Именовал он себя социалистом, но, думаю, ни в какой партии не состоял.

Примыкал ли он по своим взглядам к эс-эрам, меньшевикам или большевикам — разобраться мне в ту пору было совершенно невозможно, потому что об этих делах не имел я ни малейшего представления. Но, во всяком случае, в дальнейших действиях своих дядя Коля был последователен. Он принял не только Февральскую революцию, но принял и Октябрьскую.

На фронте солдаты охотно выбирали его председателем фронтовых комитетов — видел я эти групповые фотографии — был он один из немногочисленных старших кадровых офицеров, отдавших свои силы, опыт и знания для создания Красной Армии.

И во время гражданской войны заведовал он артиллерийским снабжением всего Восточного фронта против Колчака.