Я думала, когда выходила из такси, что ветер будет прохладным. Но оказалось, что терпеть его очень трудно. Он не успокаивал, а царапал и рвал.

Я щурилась из-за ветра и яркого света, иногда просто закрывала глаза. Мне не нужно было держать их открытыми, чтобы не потерять направление, а лишь для того, чтобы не налететь на камни, которые усеяли всю равнину.

Я надеялась на то, что мой симбионт выдержит ультрафиолет и обжигающий ветер, но до конца не была уверена. В его компетенцию входят царапины, порезы, инфекция, общий уход за тканями, а пе борьба с постоянным ураганом и облучением.

Ветер высушивал капли пота, как только они появлялись. Уже через двадцать шагов у меня пересохло во рту и захотелось пить. Хотя мне и не было холодно, я не могла унять дрожь, возникшую, когда такси еще виднелось на горизонте.

Но я продолжала идти. Что я могла поделать?

Мысль о том, что я находилась не на той стороне моря, пришла мне в самом начале, но, ничем не могла этому помочь, а просто шла. У меня не было другого выбора, если, конечно, не хотела протянуть ноги. Но я этого не сделала, а продолжала идти.

Это было все равно, что ночной кошмар. Время от времени я начинала чувствовать, что умираю, как этого и хотели Орчид и Риглиус, но все равно не останавливалась. Я не из тех людей, кто опускает руки в то время, как еще может двигаться.

У меня не было ни еды, ни воды, а только один симбионт, с которым я могла бы прожить еще неделю. Я переплатила за него, когда покупала, чтобы приобрести симбионта с запасом преобразующейся энергии и со способностью перерабатывать дополнительные шлаки в случае острой необходимости. Например, как сейчас. У меня в запасе неделя, но по прошествии этого времени я лишусь жировой прослойки, аппендикса, а также сократится количество ткани на других органах.

Чтобы пройти за неделю тысячу километров, я должна была проходить в день по сто сорок три километра, значит около шести в час, и, конечно, не спать. Шесть километров в час – это не так много, просто быстрая ходьба.

Быстрая ходьба под палящим Солнцем и при ветре, дующем со скоростью сто километров в час тебе в лицо, без остановки в течение семи дней.

Думаю, что это было безнадежно с самого начала. Но у меня не было выбора.

Не знаю, как долго я шла и сколько прошла. Я не измеряла пройденное расстояние просто потому, что у меня не было возможности сделать это.

Не могла я знать и время. Моими вехами были следы прогресса и нависший рок.

Следов прогресса было очень мало: исчезнувшее из вида такси, а также чуть заметное удлинение моей тени. А вот нависший надо мной рок проявлялся по-другому. С тыльной стороны моих рук появились волдыри, затем они появились на затылке, а через некоторое время – на ногах. Но думаю, что это было не от Солнца, а от ходьбы: сначала, когда я споткнулась о камень, затем, когда споткнулась и упала, после, когда упала и впервые не смогла сразу встать.

Наступил тот момент, когда я не смогла застегнуть жакет, потому что ветер с песком испортили мне замок. Затем мне пришлось выбросить пустую кобуру, чтобы не тащить лишний вес. Я это сделала чуть-чуть раньше, чем мне пришла мысль, что если пожевать кожу кобуры, то можно немного утолить жажду.

Пришло время, когда я поняла, что это не глаза привыкают к яркому свету, а мое зрение садится – ультрафиолет сжег сетчатку. Песок теперь слился в единую серую массу. Я уже не видела больше маленьких камней и отдельных облаков на небе, например, кучевых, плывущих на запад, обгоняющих меня на пути к дождевому поясу. Теперь для меня они слились в сплошную белую рябь.

Я не могла собраться с мыслями и постоянно внимательно следить за тем, что я делаю, потому что брела по пустыне, которая не менялась, в то время, как предметы теряли четкие очертания.

Я попыталась представить, как выглядит море.

Вдруг я приду к нему, конечно, если к тому времени смогу еще идти и видеть настолько, чтобы просто не войти в него. Я, разумеется, видела голографические изображения моря и даже прямые трансляции ночного моря, но никогда не видела его днем. Голографические же изображения не могут передать всего. Например, сверкающий свет, отражающийся в воде, будет обязательно. Я не понимала, как выглядят Голографические изображения моря: сверкал ли на них яркий свет, как это было сейчас на поверхности некоторых камней, или же вода все-таки приглушит блеск. Думаю, что псевдопланктон должен поглощать свет.

Интересно, морская вода Эпиметея убьет меня сразу или медленно, если я буду ее пить. Я знала, что она токсична. Моря радиоактивны и содержат соли металлов.

Если доберусь до моря, то обязательно напьюсь там воды. Моя жажда уже вышла из-под контроля сознания. Мне пришла в голову мысль: напиться своей собственной крови. Будь у меня острое лезвие, то я бы попробовала это сделать. Но так как из острых предметов у меня были лишь зубы, я могла сопротивляться.

Интересно, легче ли было идти, если на поверхности Эпиметея появилась бы жизнь? Это, конечно, зависит от формы жизни. Но, скорее всего, это осложнило бы дело. В конце концов, псевдопланктон токсичен, также как и море, где он обитает, а возможно, и больше, так как был опоясан тяжелыми металлами. Вся их биохимия базировалась на тяжелых металлах, значит, любая жизнь на поверхности должна быть точно в такой же степени ядовита.

Мне казалось, что с каждым шагом под кожу въедаются микроскопические песчинки.

Но если бы на Эпиметее были деревья, то они защищали бы от ветра. Идея о том, чтобы ветер немного спал, была совсем близка к идее о рае.

Так что, даже ядовитые деревья с соблазнительными, несущими смерть плодами, облегчили бы мое положение.

Животные. Нет, вот животных мне как раз не хотелось. Но у меня не было повода для беспокойства, потому что их здесь никогда не водилось. Мне неприятна была сама мысль о страшных бесформенных организмах, ползущих по сторонам. Мне не нравилось, когда я не могла держать вещи под контролем. Не доставляло удовольствия и то, что кто-нибудь тайком мог наброситься на меня.

Я точно знала, что фауны на Эпиметее нет, но все равно думала о животных, о том, как они ползут за мной, прячась за камнями, звук их движений при этом тонет в шуме ветра. Мне начало казаться, что они и вправду здесь.

Мое воображение работало активнее по мере того, как терялось зрение. Мне всегда не нравились вещи, которые я не могла видеть. Чем дольше я шла, тем все меньше и меньше видела, как будто весь яркий и ослепительный мир исчезал за горячим туманом.

Я ненавидела это.

Когда я родилась, кратер находился к востоку от дождевого пояса и в Городе иногда шли дожди.

Но некоторые облака опускались из верхнего потока, и их относило к востоку так, что они не попадали в дождевой пояс. Иногда некоторые из них приплывали в городской кратер. И если облака летели достаточно высоко, чтобы преодолеть западную стену, то у нас шел дождь. Я помню его. С неба падали крупные капли, искажавшие рекламные вывески и чертившие полоски на черных стеклянных стенах, образуя лужи на улицах, которые через несколько минут зеленели и становились вязкими от псевдопланктона.

Большинство моих друзей не любило, когда шел дождь, и они оставались дома, но мне он очень нравился. Я, бывало, выходила босиком на улицу и бегала по лужам, стараясь расплескать их до того, как они станут вязкими, чувствуя, что мне на волосы и затылок падают капли дождя и стекают за ворот. Я часто останавливалась, задирала голову и открывала рот. Дождь капал мне на лицо и в рот, а я смотрела благоговейно на небо без звезд и красного сияния Эты Касс Б, но с серой шапкой, которая отражала городские огни ровным и теплым блеском.

Когда я возвращалась домой после дождя, мой отец всегда кричал на меня и говорил, что я веду себя, как идиотка, и что если я буду держать рот открытым, то там вырастет псевдопланктон. А я только смеялась. Я считала это глупостью, потому что знала, что дождь не причинит мне зла. Он удивительно чистый и не может быть вредным.