Работу медицинской комиссии Быстров проверял по утрам и вечерам. Все там шло хорошо, насколько это было возможно при таких темпах.
В первой комнате работало трое — фельдшер, средних лет мужчина, добродушный и, видно, знающий. С ним две медицинские сестры, молодые еще и по молодости своей озорные. Перед ними десяток наголо стриженных парнишек нагишом тряслись от холода и краснели под насмешливым взглядом этих безжалостных чертенят.
Фельдшер успокаивал:
— Ничего, ребята! И руки снимите. Ничего уродливого у вас там нету, и скрывать вам нечего. На этих дур внимания не обращайте. Посмотрел бы я, как бы они себя чувствовали нагишом перед мужчинами.
В этой комнате шла подготовка призывников к комиссии — измеряли рост, объем груди, вес, проверяли зубы. В соседней комнате работала сама комиссия — врач, средних лет женщина, и молодой паренек, писарь, из призванных. Осмотр производился преимущественно опросом: — Если ли жалобы на здоровье? — Какие болезни переносили и когда? — В семье есть туберкулезные?
Быстров понимал: в тяжелых оборонительных боях лета и осени 1941 года пала лучшая часть нашей армии; сейчас, когда враг прорывался к Волге, требования к людскому контингенту не могли оставаться прежними, но ощущение неудовлетворенности и чувство неосознанной вины не покидали. Все ли так делается, как надо? Смущали однозначные ответы на вопросы врача: жалоб нет, не болел, нет и нет…
В искреннем стремлении на фронт призывники могут утаить даже серьезные болезни…
Какое же это тяжелое и суровое время, даже здесь, в глубоком тылу!
Кисляков в комиссиях не показывался и не вмешивался в их работу, и это вселяло какие-то надежды: значит, не новичок, частыми личными проверками и мелочной опекой, мешающей подчиненному выполнять поставленную перед ним задачу, не занимается, а это много. Может быть, и их отношения со временем станут терпимыми?
Однако когда Быстров доложил об окончании работы мандатной и медицинской комиссий, об отборе положенного числа курсантов и отчислении остальных, последовал язвительный вопрос:
— Хребет не переломили от натуги?
Быстров был оскорблен, готов был вспылить, но Кисляков вовремя использовал преимущество старшего:
— Вы свободны, подполковник. Утром проверьте подъем в первом батальоне, внутренний порядок и начало плановых занятий. Посмотрите и плотину, которую мы тут без вас осилили.
«Ну что ж, — устало думал Быстров. — Руководящее хамство, но переносить надо и это, и надо выдержать. К тому же начальников не выбирают, как и судьбу, и значит, надо работать с Кисляковым, пока рогатки с дороги на фронт не снимут. Трудно будет, тяжело, но и выбора нет…»
И все же, проверяя батальон, размещенный в четырех отдельно стоящих казармах, он был несказанно удивлен, как много сделал Кисляков за эти восемь суток. Сформированы все курсантские роты, люди одеты, казармы побелены, сушилки отремонтированы. Порядок налажен, как в образцовой войсковой части: обмундирование на ночь сложено правильно, обувь в положенном месте, вешалка и пирамида для оружия в порядке; младшие командиры, пусть даже из тех же необученных, назначены, подняты, как и положено, за пятнадцать минут до общего подъема. Тут же пришли дежурные командиры взводов, по одному на роту, и утренний подъем, физзарядка, заправка кроватей прошли совсем недурно. И в дальнейшем все вершилось по утвержденному распорядку дня.
Какой он все же молодец, этот Кисляков! Конечно, не один работал, но он возглавлял, сильно и умело руководил. Такого начальника только на руках носить!.. Надо еще раз попытаться наладить с ним нормальные отношения. Стоит он этого, стоит!
Воздух в казармах тяжелый, с едким запахом потных портянок. И так во всех ротах. Старые хозяева, надо полагать, к форточкам относились пренебрежительно, а новые еще не успели, забыли в спешке.
Докладывая Кислякову результаты проверки батальона, Быстров указал на отсутствие форточек и, как это было принято в армии, — предложил выход: просить у горвоенкомата плотников из призывников старших возрастов, оставленных на трудовом фронте, и они за пару дней изготовили и установили бы форточки.
Кисляков предложение Быстрова отклонил и тут же, звонком, вызвал начальника строевого отдела:
— К девятнадцати ноль-ноль сегодня ко мне всех ротных командиров.
— Комбатов не вызывать?
— Вы что, плохо слышите? Я сказал — ротных командиров. — И, обращаясь к Быстрову, добавил: — И вы зайдите, подполковник. Будем решать вопрос о форточках, думать будем. А пока вы свободны.
— Простите, вы мне поручили посмотреть и дамбу.
— И что вы там нашли? Вы бы не так построили?
— Да, не так. Дамба на месте, водоем будет хороший, нужный очень, но дамбу смоет…
— Что? Дамбу смоет? Вы подумали, что говорите?
— Да, подумал. Надо сейчас же выделить по одной роте курсантов и в течение дня, до наступления темноты, изолировать земляную насыпь от воды глиняной подушкой. Одна рота поработает до обеда, вторая до вечера, а если понадобится — послать вечером целый батальон. Воды пока мало, и дамбу можно спасти…
— Спасти дамбу? Какая чепуха! Эти капли воды вас так напугали?
— Где прошла капля, там море пройдет…
— Вы свободны, подполковник.
Командиры рот собрались ровно к девятнадцати часам в кабинете Кислякова. Тот встал из-за стола, подошел к построенным в шеренгу ротным командирам, прошел вдоль шеренги, останавливаясь перед каждым, внимательно и изучающе вглядываясь в лица.
— Товарищи командиры! На моих часах ровно девятнадцать часов. Поставьте свои часы по моим! Готово? Тогда слушайте приказ: завтра, не позже девятнадцати ноль-ноль, все ротные помещения должны иметь по восемь форточек, по четыре с обеих сторон. Я ясно выражаюсь?
— Ясно.
— Тогда действуйте! А вы, подполковник, контролируйте выполнение приказа.
Форточки были изготовлены и установлены в срок.
С дамбой получилось хуже. Вскоре начались дожди, вода поднялась, и дамбы не стало.
Оставался нерешенным вопрос с топливом, но жалоб или недоумений это ни у кого не вызывало. Патриотический призыв «Все для фронта!» исчерпывающе объяснял нехватки, но, к сожалению, служил и щитом для нерадивых: «Нету, товарищи, ничего нету. Все для фронта, понимаете, для фронта!» Кисляков на обеспечении топливом и не настаивал, рассчитывая на возможности малочисленной хозяйственной роты: «Мы у леса живем и сами справимся».
Инициативу одобрили, похвалили, но курсанты мерзли. Хозяйственная рота с задачами по заготовке дров не справлялась. Имелись только одни тракторные сани, дрова на станцию железной дороги доставлялись медленно, мелкими партиями и в ожидании вагонов расхищались.
Быстров предложил заказать на заводе поковки еще для двух тракторных саней, чтобы одни сани всегда были бы под погрузкой, другие выгружались и третьи были бы в движении, а для выгрузки дров использовать курсантов. Одновременно еще раз поднять вопрос об обеспечении училища топливом.
Это предложение Кисляков встретил в штыки.
— Явитесь ко мне к девятнадцати часам, и я научу вас заготавливать дрова.
В указанное время в кабинете собрались командиры курсантских рот и, чего раньше не бывало, — старшина хозяйственной роты.
Кисляков подошел к построенным в шеренгу ротным командирам, посмотрел на часы и приказал:
— Всем ротным командирам взять в хозроте сани, по два топора и по две пилы, отобрать в ротах по двадцать самых сильных курсантов и во главе с командирами рот — бегом в лес по дрова! Лошадей нету, да по такому снегу они и не пойдут. Но вы же сами не недоноски, или не так я думаю? Тут мне чуть ли не угля просить рекомендуют, а того не видят, что мы около леса живем, а для угля и другие надобности найдутся! Ну, все бегом!
Получилось впечатляюще, но в сущности блеф.
Ротные командиры в лес выходили по одному разу, поручали это дело взводным командирам, те — старшине, а старшины рот — курсантам, учебно-служебная нагрузка на которых и так была на грани возможного. Дров поступало все меньше и меньше, сырые, они не горели, и курсанты по-прежнему мерзли, да еще и изматывались, что не могло не сказываться на учебе.
