— Антон! — крикнул Строкач. — Ты что молчишь?

— Я слушаю! Я все время слушаю! — ответил Сытин громче и вытер со лба испарину.

— Она меня в амбаре спрятала, — продолжал Строкач, — мужнину одежду дала, кормила, поила. Муж у нее украинец, она поэтому со мной говорить могла — он ее выучил. Смешно она по-нашему говорила. И улыбалась все. Хорошо, добро так улыбалась. Потом раз пришла и говорит: «Ваши тут рядом». А я спрашиваю: «Где?» А она говорит: «Рядом. Я отведу тебя ночью». Сказала так и легла в сено. Травинку на палец намотала и говорит: «Одна я. Мужа моего прошлым летом убили». А у меня жена, Люся, с пузом тогда ходила. Шестой месяц шел. На лице — пятна, пузо — огурцом, а глаза — чистые, красивые, будто у ребенка. Только у беременных такие глаза бывают. Вспомнил я Люсю, отошел в угол и говорю: «Красивая ты, только уходи лучше». Она травинку-то с пальца размотала, бросила ее, поднялась и говорит: «Я уйду, ты не думай. Только вы, мужики, войны начинаете, а нам, бабам, горе пить...» Отвела она меня ночью к партизанам. А я потом забыть ее не мог. Обидел ведь ее. Она ко мне со всей своей тоской, а я — гордый, как в книгах пишут. Узнали б немцы, что она меня у себя хоронила, — на первом суку б вздернули. А я, вишь ты, гордый. Вот и по сей день мучаюсь: никак для себя решить не могу... Ты слышишь, Антон?

Антон молчал.

— Ты чего, — спросил Строкач, — уснул, что ли?

Сытин молчал по-прежнему.

— Антон! — закричал Строкач.

И снова никто не отозвался.

Тогда Строкач схватил ломик и снова начал долбить породу, но теперь вдесятеро сильнее. Надо было как можно скорее пробиться вплотную к Сытину.

«Что же с ним? — со страхом думал Строкач. — Он ведь все время говорил со мной. А может, не хотел беспокоить? И Андрейка черт-те где...»

— Антон! — закричал Строкач что было силы. — Ответь же!

Никто не отвечал.

И Строкач снова начал долбить ломиком породу перед собой. Он работал без отдыха, он работал что было силы. Пот разъедал глаза. Дыхание стало свистящим, прерывистым. Когда в глазах появлялись зеленые круги, Строкач жмурился. Он что есть силы жмурился, чтобы заболели глаза. А когда в глазах начиналась резь, зеленые круги исчезали, и ему было легче работать.

Вдруг под ломиком что-то звякнуло. Строкач весь съежился. «Каска! — стремительно пронеслось в мозгу. — Каска Антона!»

— Антошка! — закричал Строкач срывающимся голосом. — Антон!

Он бросил ломик, вытянул руки вперед, ударился головой о какой-то выступ, разбил в кровь лоб и губы. Он уперся ладонями в то место, откуда пришел звук удара по металлу. Ладони уперлись не в кварц и не в каску Сытина. Ладони Строкача уперлись в золото. Он почувствовал это сразу. На всякий случай, чтобы убедиться, Строкач отковырял маленький кусочек, попробовал его на зуб и потом положил в карман спецовки.

— Золото, — сказал он самому себе тихо и снова позвал: — Антон!

И снова никто не отозвался.

«Что же они там, наверху? — в отчаянии подумал Строкач. — Что же они там?!»

— Иван Егорович, — сказала секретарша Надя, заглянув в кабинет к главному инженеру Аверьянову, — вы бы покушали...

Аверьянов, не снимая каски и спецовки, стоял около стола и перекладывал с места на место схемы рудника и диаграммы выполнения плана. Он только что поднялся с 218-го квершлага, где велись спасательные работы. «Что же мне сейчас делать?» — думал Аверьянов.

Начальник рудника вместе с парторгом, главным маркшейдером и геологом уехали еще днем в Читу, в совнархоз. Аверьянов остался один. И он, тридцатилетний главный инженер, один, сейчас, незамедлительно должен принять решение, самое правильное решение из двух возможных. Либо идти проходкой и пробиваться к пострадавшим только с помощью отбойных молотков, либо вести взрывработы. Первый путь должен был продолжаться дней восемь-девять, второй — два-три. Первый путь спокойный. Второй — рискованный. Очень рискованный. Но восемь дней без еды и без воды — это гибель для Строкача и его бригады. Если идти только отбойными молотками, — Строкач и его люди обречены. До конца обречены.

Если пройдут успешно взрывработы, — людей можно будет спасти. Но риск. Риск очень велик. Риск так велик, что Аверьянов вот уже пять минут кряду стоит около стола и перебирает схемы и диаграммы, хотя нужные ему схемы он уже положил в карман.

«Что же мне делать? — в который раз спрашивал он себя. — Спокойно откапывать, выполняя предписания? Или рисковать и идти со взрывами? Или вообще сейчас уже все пути абсолютно бессмысленны?»

В углу сидел старик Сытин, молча комкал свою кепку и неотрывно смотрел в спину главного инженера. На коленях и на руках пиджака у старика засохла грязь. Он так и не успел почиститься с тех пор, как прибежал сюда. Он падал несколько раз по дороге и поэтому сильно испачкался. Лицо у старика враз осунулось, глаза стали за эти часы совсем какими-то бесцветными. А левый глаз еще ко всему беспрерывно слезился.

— Слышите, Иван Егорыч, — повторила Надя, стоявшая по-прежнему на пороге кабинета, — вы бы перекусили. А то ведь всю ночь на ногах.

Не отрывая головы от бумаг, Аверьянов спросил:

— А что у нас есть?

— Чай с лимоном и яичница.

Аверьянов спросил Сытина:

— Яичню съешь, старикан?

— Не хочу. А ты что, завтракать собираешься, Иван Егорыч?

— Собираюсь.

— Может, потом бы позавтракал, а? Там ведь Антоша мается...

Аверьянов строго посмотрел на старика из-под очков и сказал:

— Я же разъяснил тебе: они живы и здоровы. Скоро их откопают.

Сытин зашмыгал носом и сказал коротко и тихо:

— Врешь.

Он помолчал, а потом, утерев слезившийся левый глаз, добавил:

— Ты, мил-душа, главный инженер, а я старик. Мой глаз против твоего зорче. — И совсем тихо попросил: — Ты уж не тяни душу, скажи от сердца: плохо?

Аверьянов снял очки, протер своими длинными, тонкими пальцами покрасневшие от бессонницы глаза и сердито сказал:

— Сейчас будем завтракать.

Потом он нажал кнопку звонка и сказал вошедшей Наде:

— Дайте нам яичницу, чаю с лимоном и хлеба.

Надя повернулась, чтобы сбежать вниз, в буфет, но столкнулась на пороге с Филимоновной, матерью Андрейки. Лицо у женщины было сосредоточенное и спокойное.

— Можно войти? — спросила Филимоновна.

— Заходите, — ответил Аверьянов, чего-то испугавшись.

— Я у вас посидеть хочу, Иван Егорович. Андрейка об вас много хорошего говорил.

— Садитесь, пожалуйста, — сказал Аверьянов, растерянно улыбнувшись. — Сейчас мы все втроем позавтракаем. А потом я спущусь в гору и сына вам доставлю.

— Вы мне так не говорите, Иван Егорович. У меня муж в шахте работал, в завале был. Так что мне так говорить не надо. И обманывать не надо меня.

Аверьянов отошел к окну. Он увидел на площади перед рудоуправлением горняков. Здесь стояли все работники рудника. Все стояли молча, с непокрытыми головами. Многие курили в кулак, будто на марше ночью во время войны.

Аверьянов обернулся к Филимоновне и сказал:

— Никто вас не обманывает, ясно?

И вышел из комнаты, прихватив со стола две каких-то бумаги.

Спустившись на 218-й квершлаг, он сказал начальнику горноспасателей Новикову:

— Леонид Петрович, вот схемы. Проглядите их, пожалуйста. Я думаю, взрывать можно.

— «Думаю» — для меня не резон, — ответил Новиков.

Аверьянов посмотрел на него, как-то жалко улыбнулся и сказал:

— Ну что же... Я приказываю, начинайте взрывработы.

Новиков закурил, внимательно посмотрел на Аверьянова и отдал приказ своим людям:

— Ко мне, товарищи!

И когда горноспасатели собрались вокруг него, Новиков сказал:

— Отдых десять минут!

Потом он взял из рук Аверьянова схемы и попросил:

— Разрешите? Я попробую прикинуть, что к чему. Не загубить бы нам людей, вот в чем штука вся...