Пизон, к своему несчастью, в сложившемся положении был человеком, как раз склонным к самым решительным мерам. Потому он без колебаний принял совет друга, а не сына. Возможно, здесь сыграла свою роль ложная в этом случае отцовская гордость.

Для начала он направил письмо Тиберию, где обвинил Германика в попытке осуществления государственного переворота, что и послужило причиной его, Пизона, высылки из Сирии. Тут же он обвинил Германика в высокомерии и чрезмерно роскошном образе жизни. Далее он сообщал о своей готовности с прежней преданностью возглавить свою провинцию и взять на себя попечение о находящихся в ней легионах. Так он надеялся обезопасить себя на случай вооружённого сопротивления войск, верных Гнею Сенцию Сатурнину. Они, а не верные Пизону воины являются мятежниками. Пизон просто восстанавливает свои законные полномочия.

С юридической точки зрения Пизон, конечно же, был совершенно прав. Германик не имел права лишать его полномочий и вынуждать к отъезду. Кстати, находись он в день смерти его в Антиохии, ни о каком новом легате Сирии речи бы не было. Просто прах Германика отправили бы на родину вместе со всей семьёй покойного, а Пизон бы оставался наместником во главе провинции и командующим четырьмя легионами. Слухи о его роли в гибели Германика, конечно, всё равно бы распространились, но кто бы посмел отправить в Рим официальное обвинение? Правда, возвращение Агриппины в Рим, залитый слезами толпы, скорбящей по Германику, в любом случае таило для Пизона сильнейшую опасность.

С Агриппиной Пизон повстречался у южных берегов Малой Азии, когда его корабли встретились с кораблями, сопровождавшими вдову Германика в Италию. Встреча эта едва не переросла в морское сражение, ибо обе стороны незамедлительно схватились за оружие. Но поскольку ни один из противников не был уверен в успехе, всё ограничились заурядной перебранкой. Вибий воспользовался этим и вызвал Пизона в Рим для судебного разбирательства. Пизон ответил ему с самым насмешливым видом, что не замедлит прибыть в столицу, как только претор, ведающий делами об отравлении, назначит день явки подсудимому и обвинителям. Тем самым он указывал Вибию на совершенную незаконность его требований и давал понять, что ему известно о характере обвинения, которое измыслили в стане Агриппины.

Флотилия Агриппины продолжила свой путь в Италию, куда должно было доставить урну с прахом Германика, Пизон же предпринял попытку вернуть себе сирийское наместничество. И здесь его действия потерпели полную неудачу. Домиций Целер, отправленный им вперёд, не сумел привлечь на сторону Пизона VI легион, стоявший на зимних квартирах у сирийского города Лаодикеи. Легионеры сохранили верность преданному Германику легату Силию. Сам Пизон, хотя и собравший под своими знамёнами около легиона воинов, также успеха не стяжал. Гней Сенций Сатурнин, многоопытный военачальник, не только быстро собрал войска для противодействия Пизону, но и успел объявить, что Пизон поднимает оружие на величие императора и на Римское государство.^{378} Таким образом, он смог представить вполне законные действия Пизона по восстановлению своих прав наместничества в Сирии как мятеж против государства и его правителя. Значит, если Пизон борется за свои права, то Сенций защищает дело Тиберия. Ход умный и принесший успех.

Пизону удалось занять сильную крепость Келендерий в соседней с Сирией Киликии, но это оказался единственный успех. В вооружённом столкновении его войска с силами Сенция победили последние. Флот не поддержал Пизона, и положение его в Келендерии быстро стало безнадежным. Когда же воины Сенция успешно пошли на приступ, то Пизону осталось только позаботиться об относительно почётной сдаче. Он просил дозволить ему оставаться в крепости, пока Тиберий не решит, кто же законный наместник Сирии. Сенций, однако, решительно отклонил просьбу побеждённого соперника. Пизону лишь предоставили корабли для безопасного возвращения в Рим.

Итак, следование совету Домиция Целера оказалось для Пизона роковым. Наместничества он не вернул, но стал виновником пролития римской крови римским же оружием. События у Келендерия были настоящей гражданской войной, пусть и совсем малого масштаба. А ведь уже полвека со времени последней войны Октавиана с Марком Антонием римляне не сражались с римлянами. И то, что инициатива случившегося на совести Пизона, сомнений ни у кого не вызывало. Очевидно, презрительно относясь к лживому обвинению в отравлении Германика, Пизон, уповая на сохранившуюся формально законность своего наместничества, сам не заметил, что действиями своими дал в руки врагов сильнейшее оружие. От обвинения в попытке развязать гражданскую войну ему ныне оправдаться было невозможно.

Что же в это время происходило в столице империи? Там смерть Германика вызвала настоящую массовую истерию: «В день, когда он умер, люди осыпали камнями храмы, опрокидывали алтари богов, некоторые швыряли на улицу домашних ларов, некоторые подкидывали новорожденных детей. Даже варвары говорят, которые воевали между собою или с нами, прекратили войну, словно объединенные общим и близким каждому горем: некоторые князья отпустили себе бороду и обрили головы жёнам в знак величайшей скорби; и сам царь царей отказался от охот и пиров с вельможами, что у парфян служит знаком траура. А в Риме народ, подавленный и удручённый первой вестью о его болезни, ждал и ждал новых гонцов; и когда, уже вечером, неизвестно откуда вдруг уже распространилась весть, что он опять здоров, то все толпой с факелами и жертвенными животными ринулись на Капитолий и едва не сорвали двери храма в жажде скорее выполнить обеты; сам Тиберий был разбужен среди ночи ликующим пением, слышным со всех сторон:

Когда же, наконец, заведомо стало известно, что его уже нет, то никакие увещевания, никакие указы не могли смягчить народное горе, и плач о нём продолжался даже в декабрьские праздники».^{379}

Декабрьские праздники в Риме — это Сатурналии, самые весёлые и радостные, самые любимые римлянами торжества. Они были посвящены богу посевов Сатурну, давшему людям пищу и правившему ими во время «золотого века». А в «золотом веке» все люди были равны и совершенно счастливы. Женой Сатурна была богиня богатой жатвы One, а сыном их был бог-громовержец Юпитер. В память о «золотом веке» в Риме в эти дни на семь дней с 17 декабря возвращалось всеобщее равенство. Рабы и хозяева пировали рядом, равным образом угощаясь. Более радостных и беззаботно весёлых дней в Риме не бывало. И вот, при известии о смерти Германика, римляне, может быть впервые в своей многолетней истории, предпочли веселью скорбь. Выходит, популярность Германика действительно носила исключительный характер. Не должно удивляться и столь крайним проявлениям скорби римского народа, как швыряние камней в храмы, сокрушение алтарей богов. Римская религия допускала гнев на богов, обманувших ожидания жертвователей. Во здравие Германика римляне принесли множество жертвоприношений. Смерть же его стала вопиющим опровержением важнейшего римского религиозного постулата: «Do ut des» (Даю, чтобы ты дал). Потому имели право римляне негодовать на богов, пренебрегших их щедрыми пожертвованиями и не уберегших всенародно обожаемого Германика от смерти. Гнев на богов вовсе не отменял их почитания. Да и чувства римлян могли быстро меняться. Как очевидно из приведённого текста Светония, как только пришла весть о выздоровлении Германика, славные квириты немедленно заполнили Капитолий жертвенными животными и едва не оставили главный храм столицы без дверей. Надо полагать, весть о смерти Германика вызвала новый град камней в храмы и сокрушение алтарей бесчувственных богов.

Что же касается скорби варваров и парфянского царя Артабана, то последний действительно отдал дань памяти умершей царственной персоне соседней державы — монаршья солидарность, а ключевым словом к описанию печалей и странных обращений со своими бородами и волосами жён варварских правителей является постоянно встречающееся у Светония осторожное «говорят».