Без труда Германик решил проблемы Каппадокии и Коммагены, назначив в бывшее царство Архелая легата Квинта Верония, а на место Антиоха Коммагенского — пропретора Квинта Сервея. Хорошо прошли и переговоры с парфянскими послами. Артабан, не имея сил и возможности воспрепятствовать коронации Зенона в Артаксате, счел за благо сохранить с Римом дружеские отношения. Одна только просьба была у царя к римскому наместнику всего Востока: убрать подальше от парфянской границы из Сирии неугомонного Вонона. Тот, оказывается, из Сирии засылал своих людей в Парфию, подстрекая вождей парфянских племен к смуте. Германик с достоинством отозвался о римско-парфянском союзе, любезно поблагодарил царя за приглашение встретиться на берегу Евфрата. К просьбе о Вононе он отнесся с пониманием и, идя ей навстречу, повелел перевести Вонона подальше от границы с Парфией — в приморский город в Киликии Помпейополь. Ход разумный. И просьба царя выполнена, и Киликия от Сирии не так уж и далека на всякий случай.
Случай, впрочем, вскоре избавил от Вонона и парфян, и римлян. Не надеясь более на римскую поддержку, Вонон попытался бежать, надеясь добраться до кочевий сарматов и там обрести себе союзников — вроде как среди тамошних вождей был у него родственник. Но бегство оказалось неудачным. Бывшего царя настигли, и он был убит римским центурионом Ремием.
Если действиями Германика Тиберий мог быть только доволен, то наместник Сирии Гней Кальпурний Пизон со своей ролью явно справлялся скверно. Его отношение с Германиком приняли характер откровенно враждебный. После первой их встречи «они разошлись с открытой обоюдною ненавистью».{361} Ненависть двух высокопоставленных лиц друг к другу старательно разжигали и злокозненные друзья с обеих сторон. Вершиной конфликта можно назвать отказ Пизона направить часть вверенных ему войск в Армению, где должно было поддержать римское влияние при утверждении нового царя и устроить полезную военную демонстрацию для парфян. Это было уже вопиющее поведение, могущее повредить делам Рима на Востоке. Все обошлось, но такое положение было совершенно нетерпимым. Германик по непонятному великодушию не донес в Рим на Пизона. Ведь если бы Тиберий узнал об отказе наместника Сирии поддержать легионами интересы Рима в Армении, то его неизбежно ждало бы наказание. Тиберий не потерпел бы такого неповиновения, чреватого возможным ущербом интересам империи.
Возможно, решись Германик поставить принцепса в известность о происшедшем, не было бы дальнейшего его противостояния с Пизоном. Тиберий однозначно стал бы на его сторону и Пизон принужден был бы усмирить свои амбиции, пусть ненависть стала бы и больше.
В чем все-таки причина такой яростной вражды двух незаурядных людей, ставшая в итоге трагедией для обоих? Как бы то ни было, но Германик в ней неповинен. Со своей стороны он не инициировал конфликт, он не наносил Пизону обид, не ущемлял его достоинства, не принижал его статуса наместника провинции Сирия и командующего четырьмя расположенными в ней легионами и вспомогательными войсками. Вина за случившееся целиком лежит на Гнее Кальпурнии Пизоне. Что же его, человека состоятельного, даже богатого, счастливого в семье, истинного аристократа, знаменитого своей честностью, толкнуло на такое противостояние? Учитывая статус Германика, а после провозглашения его императором, и триумфа и такого назначения, неслыханного доселе, — это был статус второго человека в империи — надежды на успешный исход этой вражды были совершенно эфемерны. Пизон, конечно, был человек резкий, но уверенный в себе холерик.{362} Никак не отчаянный, безголовый авантюрист. Не мог он не понимать, кто такой Германик при Тиберий. Назначение на Восток никак не выглядело опалой. Да и все знали, что император не преминул облагодетельствовать приемного сына вдогонку: когда Германик, отплыв после встречи с Друзом к берегам Эллады, достиг города Никополя близ знаменитого Акциума, он получил из Рима приятную весть, что он второй раз подряд становится консулом, а его коллега снова сам Тиберий, третий раз подряд обретающий консульские регалии. Это ли не знак высочайшего расположения! Да и место какое! Город Никополь — город победы, основан Августом в ознаменование величайшего его военного торжества. В битве при Акциуме сокрушен был Марк Антоний с царицей египетской Клеопатрою, и наследник божественного Юлия обрел единоличную власть над всей Римской державой!
Такая символика, скорее всего, была случайной, хотя Тиберий мог знать, где именно находится Германик, поскольку из-за починки корабля, пострадавшего от сильной морской бури, пребывание правителя Востока у актийских берегов затянулось.
Так что же вдохновляло Пизона, и на что он надеялся?
Неприязнь между Пизоном и Германиком, инициатором которой однозначно выступил наместник Сирии, менее всего носила только личный характер. Для Пизона, представлявшего староримскую знать, гордую республиканским прошлым и не очень-то скрывающую тоску по ней в настоящем, Германик был символом успешности утверждающегося в Риме монархического начала. Он был очевидным преемником Тиберия, а любовь к нему народа и легионов, расположение части сената, заставляли рассматривать его как будущего монарха. И при этом монарха, народом и армией любимого. Уже это не могло не вызвать у Пизона крепкой нелюбви к племяннику и пасынку Тиберия. Был здесь и момент личный тоже. Пизон в качестве наместника в Сирии и командующего легионами получил не полноценную власть, но ограниченную присутствием на Востоке Германика. Ясно было, что тот в глазах Тиберия фигура более значимая, пусть и конкретные его полномочия четко не определены.
Последнее обстоятельство неизбежно порождало конфликт между двумя представителями римской власти на Востоке. И здесь Пизон мог опираться на то, что, хотя сенат по настоянию Тиберия и принял постановление, дававшие Германику в заморских провинциях власть большую, нежели наместническая, но нигде не было сказано, что его распоряжения выше распоряжений местных властей. Тем более не было очевидным, что распоряжения Германика могут отменять распоряжения Пизона. Ведь наместник Сирии, также сенатом римского народа опять-таки по предложению принцепса утвержденный, все свои полномочия в делах гражданских и военных сохранил. Легионы по-прежнему прямо подчинялись только ему. Противоречия эти естественным образом питали дерзость Пизона. Он ведь мог усмотреть в неопределенности статуса Германика и некое недоверие Тиберия к пасынку, а столь явное создание на востоке империи наместнического двоевластия как обиду не только для себя, правителя Сирии, но и для Германика, новоявленного правителя заморских провинций. Наконец Пизона могло и вдохновлять расположение к нему самой матери принцепса. Ведь дружба Планцины с Ливией и их обоюдная неприязнь к Агриппине тайной не были. Поскольку Тиберий прямо личных симпатий и антипатий к противостоящим на Востоке семьям не выражал — преимущества Германика вытекали из его более высокого статуса как сына правящего Цезаря и носящего это имя — то симпатии Ливии могли показаться Пизону и его супруге определяющими.
Отсюда и иные вопиющие его дерзости. Именно таковой только и можно счесть поведение Пизона на пиру, данном в честь прибытия в Антиохию союзного Риму царю набатеев. Это небольшое царство на северо-западе Аравии, граничило с римскими владениями на Востоке. Царь, осведомленный о статусе Германика как главной римской персоне в восточных провинциях империи, и о его державном положении второго лица в Риме, наследника Тиберия, воздал ему и супруге его Агриппине соответствующие почести. Германик с Агриппиной получили в дар от царя набатеев массивные золотые венки. Иным же римлянам были дарованы куда менее ценные легкие венки, пусть из того же золота. Понимая смысл такого дарения, римляне, присутствовавшие на пиру, восприняли все естественно и спокойно. Возмущение выразил только один человек: Гней Кальпурний Пизон. Он самым невежливым образом оттолкнул предложенный ему золотой венок и громогласно объявил, что пир сей не в честь царя парфян, но в честь римского принцепса дается. Тем самым он дал выход своим республиканским пристрастиям, а Германика уличил в принятии дара, достойного восточного царя, но не римлянина, пусть и наследника правителя империи. Далее последовала вдохновенная филиппика, обличающая недостойное истинных римлян пристрастие к роскоши, метящая опять-таки в Германика. Поцарски одаренная чета промолчала, что не могло не уверить Пизона в успехе его выпада. При всей видимой импровизации его поступка и обличительной речи, дерзость сия выглядела вполне обдуманной и попадающей в точку. Роскошь и алчность с давних времен почитались в Риме наихудшим злом.{363} А уж уподобление царям Востока — наихудшее из обвинений. Божественный Август-то официально не монархию установил в Риме, но восстановил после ужасов гражданской войны республику, и единовластие его вытекало из набора республиканских должностей, но никак не из обретения статуса монарха. И сам Тиберий, законный преемник Августа, сенатом утвержденный лишь принцепс, но не царь. К тому же, с первых дней правления стремящийся исправить нравы общества, пристрастия к роскошеству ограничивая.{364} Германик же спокойно принял почести, достойные именно монаршей персоны. Принятие же столь дорогих венков можно было и алчности приписать, пусть и руководила Германиком здесь вполне разумная дипломатическая вежливость, ибо непринятие даров стало бы обидою для верного союзника Рима.
