Тем временем здоровье престарелого Августа все более и более ухудшалось. Усилились слухи о злодейском умышлении Ливии на его жизнь. Особо нападки на мать Тиберия усилила молва, что якобы «Август, открывшись лишь немногим избранным и имея при себе только Фабия Максима, отплыл на Планазию, чтобы повидаться с Агриппой, здесь с обеих сторон были пролиты обильные слезы и явлены свидетельства взаимной любви, и отсюда возникло ожидание, что юноша будет возвращен пенатам деда; Максим открыл эту тайну своей жене Марции, та — Ливии».^{197}

Слух этот, возможно, был порожден смертью Фабия Максима и причитаниями его жены на похоронах, осыпавшей себя упреками за некую вину в смерти мужа.

Недостоверность этого слуха очевидна. Ни один другой римский историк ничего не знает о поездке Августа к внуку на Планазию с целью примирения. Да и сам Тацит вынужден говорить всего лишь о слухе, подлинность которого никто так и не подтвердил. Да и могла ли случиться никем не замеченная поездка Августа на Планазию? Путь туда не дальний, но и не близкий. О такой отлучке было бы известно многим, а не одному лишь Фабию Максиму.

Что этот слух подогрело? Все та же неприязнь части римлян к Тиберию и желание видеть во главе государства молодого человека, прямого потомка Августа. Внезапная и труднообъяснимая смерть Максима могла быть воспринята как вынужденное самоубийство — вынужденное, разумеется, злыми происками Ливии. Марция была хорошо знакома с Ливией, могла ей довериться. Отсюда и трагедия несчастного Фабия, болтовней своей себя погубившего.

Таковы были слухи, а такой была историческая реальность: в 14 г. Август «вознамерился послать сына Тиберия в Иллирик, чтобы закрепить миром то, что завоевано оружием».^{198}

Доверив Тиберию важную миссию в им же недавно успокоенную провинцию, Август сам пожелал его проводить в дорогу и намеревался провожать его до города Беневента, как раз расположенного примерно на середине пути между Римом и Брундизием, портом на Адриатике, откуда морем лежал путь в Иллирик.

Для этой поездки, которой суждено было оказаться последней в его жизни, Август неожиданно пренебрёг многочисленными судебными делами в Риме. Когда жалобщики пытались его удержать в столице, то он даже воскликнул, что в Риме он больше не останется. Позднее эти слова стали зловещим предзнаменованием, поскольку вернуться в Рим Августу пришлось уже на погребальных носилках.

Из Рима Август отправился в приморский городок Астуру, а оттуда решил продолжить путь на юг морем. Впервые, вопреки своему обыкновению, он отплыл ночью — как раз был попутный ветер. Но морская прогулка не пошла старику на пользу: «От этого его прослабило: так началась его последняя болезнь».^{199}

Как часто в таких случаях бывает, Август не осознал опасности случившегося и решил, что отдых и развлечения восстановят его здоровье. Проплыв вдоль берегов Кампании, он достиг острова Капреи (совр. Капри), где у него была одна из любимых вилл. Там он провел четыре дня в отдыхе и увеселениях, почувствовал себя несколько лучше и вернулся на италийский берег. Далее события развивались так:

«Вскоре он переехал в Неаполь, хотя желудок его еще не оправился от перемежающих приступов болезни. Тем не менее, он посетил гимнастические состязания, учрежденные в его честь, и проводил Тиберия до условленного места; но на обратном пути болезнь усилилась, в ночь он слег, а Тиберия вернул с дороги. С ним он долго говорил наедине, а после этого уже не занимался никакими важными делами.

В свой последний день он все время спрашивал, нет ли в городе беспорядков из-за него. Попросив зеркало, он велел причесать ему волосы и поправить отвисшую челюсть. Вошедших друзей он спросил, как им кажется, хорошо ли он сыграл комедию жизни? И произнес заключительные строки:

Затем он всех отпустил. В это время кто-то только что прибыл из Рима; он стал расспрашивать о дочери Друза, которая была больна, и тут внезапно испустил дух на руках у Ливии со словами: «Ливия, помни, как жили мы вместе! Живи и прощай!»

Согласно Светонию, Тиберий успел вернуться и принять предсмертное напутствие Августа. О том же сообщает и Веллей Патеркул: «Август, заключив в объятия своего Тиберия, препоручил ему его и собственные дела и уже приготовился к концу, коли того требует рок; поначалу кое-как оправившись при взгляде и словах ободрения столь доброго человека, он вскоре, когда рок избавил его от всякой заботы, на семьдесят шестом году жизни, вернув небу небесную душу».^{201}

Иначе описывает эти дни Тацит: «Тиберий, едва успевший прибыть в Иллирию, срочно вызываться материнским письмом: не вполне выяснено, застал ли он Августа в городе Ноле еще живым или уже бездыханным. Ибо Ливия, выставив вокруг дома и на дорогах к нему сильную стражу, время от времени, пока принимались меры в соответствии с обстоятельствами, распространяла добрые вести о состоянии принцепса, как вдруг молва сообщила одновременно и о кончине Августа, и о том, что Нерон принял на себя управление государством».^{202} Близкие Тациту сведения сообщает и Дион Кассий.^{203} А вот Аврелий Виктор прямо указывает на Ливию как губительницу Августа. Вот что пишет он о смерти Августа: «Достигнув семидесяти семи лет, он умер от болезни в Ноле. Некоторые, однако, пишут, что погиб он от козней Ливии, боявшейся, что ей придется пострадать от сына падчерицы Агриппы, если он встанет у власти, потому что она из чувства ненависти, соответственного мачехам, добилась его ссылки на остров, а потом узнала, что он возвращен из ссылки».^{204}

Опять роковые козни Ливии! Зачем старушке было нужно избавляться от супруга, с коим прожила она более полувека и прожила, насколько это было возможно, в любви и согласии? Не будем здесь вспоминать порочные наклонности Августа, и как вела себя по отношению к ним Ливия, сама подбиравшая телесных утешительниц развратному мужу. Этим она, прежде всего, оберегла семью от возможных серьезных привязанностей Августа. Но вот то, как Август на смертном ложе вспомнил о ней в последний миг земной жизни, предельно красноречиво свидетельствует об истинной глубине их отношений.

Полагать, что Август отвергнет Тиберия ради возвращения в Рим непутевого внука, Ливия никак не могла. Уж она-то знала супруга и не должна была усомниться в приоритете для него государственных интересов. Тиберий как полководец и политическая фигура альтернативы в глазах Августа не имел. Сентиментальность Августу была совершенно чужда. Родственные узы никогда не заставляли его забывать о пользе государственной, и в отношении провинившихся родных он был беспощаден. Вспомним об обеих Юлиях. Их жизненный крах совсем не на совести Ливии, а случился по причине собственной глупости, неспособности сдержать или сохранить в допустимых пределах нравственную распущенность. И Ливии ли было не знать, что Агриппу Постума Август сам поставил в один ряд с дочкой и внучкой. Потому не мог быть Агриппа угрозой Тиберию-наследнику.

Но вот после смерти Августа личность Агриппы приобретала новое и явно нежелательное значение. Кровный внук Августа мог по определению стать центром притяжения сил, недружественных, а то и прямо враждебных Тиберию. Ведь и против Августа бывали заговоры, в истреблении одного из них участвовал по воле принцепса и сам молодой Тиберий. Это был урок, который правитель не случайно дал тому, кто мог когда-нибудь и сам оказаться у власти. Тиберий, конечно же, все это прекрасно помнил и знал: коль суждено ему будет возглавить империю, и ему не избежать политических противников, а значит и заговорщиков. Сам по себе ничтожный Агриппа в качестве орудия в чужих руках — опасность немалая. А вот в его отсутствие в чью пользу заговоры составлять? Кто легитимнее Тиберия на Палатине? Нет Агриппы — резко уменьшается опасность заговоров. И Тиберий, и Ливия знали это лучше всех.