Сама собою приходит мысль, что теперь, когда покупать машины по преимуществу станут колхозы, Иван Федосеевич начнет диктовать свою волю сельскохозяйственному машиностроению, а по тому, как он отнесся к двум разным машинам, легко представить себе чего он примерно хочет.

Андрей Владимирович спрашивает председателя, куда он поставит купленные тракторы. Тот, словно это его чуть задело, в свою очередь спрашивает: «Думаешь, хуже, чем в эмтээс, будет?.. Не бойсь. Навес сделаем».

Я рассказываю моим друзьям про картину Пластова «Ужин трактористов».

Меня поразило, что в картине, которую можно бы назвать жанровой, действительность, запечатленная художником, выглядит как бы существующей от начала бытия. Каждая подробность в ней относится к нашим дням, — и фуражка пограничника на небритом трактористе, и жестяный ширпотребовский бидончик в руках босой девчонки, принесшей трактористам ужин, и трактор с облачком дыма, не выключенный ради спешности… Однако при взгляде на людей и на уходящую к горизонту пашню, освещенную красноватым закатным солнцем, невольно хочется сказать о картине — «Оратаи».

Мы говорим о том, что каждый из нас уже взрослым человеком видел, как трактор пришел в деревню, а мы и сейчас еще не очень старые люди.

Так мы идем по селу, разговаривая.

Черные мокрые тополя и ветлы поднимают к серебристому небу большие, растрепанные грачиные гнезда. Избы стоят еще в высоких завалинах, в тростниковых щитах на северных стенах. Среди серого мокрого снега темнеет грязь проталинок, коричневыми грудками лежит размытый навоз, бегут мутные ручьи, уносят соломинки, пустые семенники бурьяна, прутья…

Маленькая и проворная красная машина движется сельской улицей.

Мы входим в свинарник, точнее сказать, в цех по выработке свинины.

Два длинных и широких крыла свинарника соединены квадратным зданием. В этом здании от огромных ворохов зеленоватой сенной муки, которую девушка в подоткнутом халате и глянцевых резиновых сапогах смачивает из брандспойта горячей водой, пахнет июльским лугом. Чернеет мокрый асфальтированный пол. На высокие резервуары, на кожухи каких-то механизмов ложится мелкая сенная пыльца. С шипеньем рвется тугая, поблескивающая струя воды. Измельченное сено, до этого почти серое, попав под струю, сразу зеленеет. Лязгает железо подвесной дороги, по которой, в вагонетках, уходит к свиньям только что приготовленный корм.

В двухсветных помещениях для свиней, которые расположены в крыльях и заняты рядами сквозных, как ограда на бульваре, железных станков, светло от больших окон, от белых стен, от великого множества шевелящихся, ушастых розовых свиных тел. Свиньи здесь как будто специально подобраны по размеру, словно их изготовила одна машина: маленькие, побольше, большие, матки с поросятами, супоросные матки… Все они удивительно чистого розового цвета. Все это придает, я бы сказал, индустриальные черты, в сущности, исполинскому свиному хлеву. Впрочем, это все-таки не хлев. И тепло и дух здесь совсем другие. Запах корма и аммиака от канавок для стока жижи смешивается с сухим жаром батарей центрального отопления.

Конечно, можно взять у государства кредит и построить нечто подобное. Так и поступают иные легкомысленные председатели, не подозревающие даже, что этим они походят на прекраснодушных «просвещенных» помещиков, которые, побывав за границей, не применившись к экономике своего хозяйства, вводили «аглицкие» новшества, на чем и разорялись. Я вспоминаю старый здешний свинарник, откуда страна получила сотни и сотни тонн свинины, — бревенчатый, несколько ушедший в землю, с подслеповатыми оконцами и хлюпающим деревянным полом. Еще пять лет назад некий заезжий журналист с высшим агрономическим образованием фамильярно и снисходительно выговаривал при мне Ивану Федосеевичу: «Что же это ты, председатель!.. Не к лицу такому колхозу эдакая рутина…» Журналист то и дело произносил это слово, однако выговаривал его почему-то с ударением на «а». «Какая же это рутина, — равнодушно заметил тогда Иван Федосеевич, — это свинарник!» Между прочим, в старом свинарнике, отремонтировав его, колхоз держит телят. Моего друга не увлечь показной стороной дела, иногда и приносящей внешний успех, ему нужна грубая выгода. Разумеется, государство помогает кредитами и любогостицкому колхозу, однако этот прекрасный свинарник, как и все богатства колхоза, зиждется на единственно прочной в сельском хозяйстве основе — на земле.

Главный врач городской больницы подробно и просто, как студентам первого курса, рассказывает нам о состоянии здоровья Натальи Кузьминичны. При этом он все время что-нибудь энергично вертит и. ощупывает сильными, длинными, чуть загибающимися назад пальцами, — ключи, карандаши, монеты… И лицо у него подвижное, энергичное, немного коротковатое под белой шапочкой, с крупными глазами и широким носом. Покамест Андрей Владимирович разговаривает с врачом, я гляжу на него со стороны, вспоминаю, что все называют его даровитым, образованным хирургом, и прихожу к мысли, что этот сравнительно молодой человек, видать по всему — думающий, интеллигентный, принадлежит к той породе русских врачей, слава которых складывается в провинции и расходится затем по всей стране.

А потом мы идем к Наталье Кузьминичне, через коридоры и комнаты, где цветы в обвернутых бумагой горшках, вышитые шторы на окнах, салфетки на столиках и диванах скрадывают больничную казенность, сообщают обстановке черты домашности, — особенность, по-моему, чисто районная.

Наталья Кузьминична лежит навзничь, на низкой подушке. Лицо у нее малиновое, исхудавшее, с резко обозначившимися скулами. В распущенных, слипшихся от пота волосах заметно прибавилось седины. Глаза помутнели, полны слез. Увидев нас, она принимается еще пуще плакать.

Мы хорошо знаем, что ей уже ничто, не угрожает, и поэтому с чистой совестью произносим обычные в таких случаях слова утешения. Но она молчит, только еще чаще, прерывистее всхлипывает и слезы текут быстрее.

Впечатлительную и нервную натуру нашей приятельницы потрясло все то, что с ней произошло, — внезапные проводы в больницу и соболезнования откровенных деревенских соседок, сводящиеся к тому, что ей, мол, уже не жить, сердешной; спешность операции, физическая боль, последствия наркоза, реальность смерти и мысли о сыновьях, об осиротевшем вдруг доме.

Мне начинает казаться, что она даже не видит нас, не узнает…

Нас торопит нянечка, и мы говорим, что скоро опять приедем.

«Когда?» — спрашивает вдруг Наталья Кузьминична.

В этом вопросе угадывается гордость тем, что вот не забыта она друзьями, и слышится в нем любопытство уставшего от долгих слез ребенка.

До свиданья, Наталья Кузьминична!..

Солнце, прорвавшись сквозь облака, освещает желтоватый еловый лес. Мы стоим возле каменного столба, утвержденного некогда на границе между двумя губерниями,^-поднявшийся в гневе медведь кажется нам скорее мужицким гербом, нежели дворянским. Высокая, освещенная солнцем ель, вся в длинных медных шишках, простерла вокруг тяжелые мохнатые лапы. Шофер остановившейся тут же грузовой машины, должно быть из-за солнца, и смолистого духа, и запаха тающего снега, схватил вдруг валявшийся здесь обломок жерди, швырнул его вверх, и старая ель, задетая им, мгновенно оделась сквозными, сияющими летящими семенами. Каждое семечко прикреплено к основанию крошечного крыла, но в полете, вертясь, оно кажется мотыльком, весело помахивающим двумя крылышками.

Поблескивая, медленно опускаются на землю крылатые семена.