Современный герой[1]

Таким коротким извещением, то и дело попадающимся в наших газетах, обыкновенно заканчивается, так сказать, Одиссея большинства современных героев. Как рок в древних трагедиях, нежданно рушатся на голову их эти немногие, но многознаменательные слова, и — всему конец! Вчера — блеск и торжество, сегодня — мрак и отчаяние; вчера — Дюссо и Шармер, сегодня — голод и фрак татарину; вчера — маргарита и шампанское, сегодня — косые взгляды товарищей и холодность нежнейшей подруги! О боже! скольких превратностей исполнен мир!..

Но попробуем хоть наскоро пробежать эту Одиссею, эту длинную цепь самых прихотливых похождений.

Петруше (он-то и есть герой) пятнадцать лет; знает Петруша отлично по-французски, неважно, но знает и по-немецки, кое-что смыслит по-английски: он высок ростом, хорошо сложен, недурно танцует, берет несколько аккордов на фортепьяно и очень занят собой, что немало радует maman: «Петруша должен иметь успех в свете», — говорит она. Нужно заметить, что те прекрасные качества, которые мы привели сейчас, Петруша получил под кровом родительским, под надзором гувернера, где-нибудь в Тамбове, Нижнем, Саратове или подобном губернском городе. Естественно, что при всем видимом совершенстве всех качеств, герою нашему недостает, однако, качеств более совершеннейших… ну, науки там, что ли, а наука, как известно, в губернии не водится, потому на семейном собрании и положено — отвезти Петрушу в Петербург для дальнейшего образования.

Учреждений в Петербурге, преследующих образовательные цели, великое множество.

Частный пансион, куда попал наш герой, находился в ведении некоего педагога, известного под непривлекательным именем Косого Зайца. Косой Заяц, человек очень ловкий и предприимчивый, вел свое дело на весьма широких основаниях! У него было десятков до шести, семи воспитанников, которых он принимал не иначе как на полное содержание, взимая не менее тысячи рублей за каждого пансионера. Заведение это, однако, считалось только приготовительным. «От меня хоть в университет с радостью возьмут», — хвастал Косой, выставляя на вид родителям солидность своего пансиона. Прежде чем принять Петрушу под свой крое. Заяц сделал ему маленький экзамен, после чего сообщил papa и maman своего нового питомца, что хотя он и согласен взять их сына на общих основаниях, тем не менее его познания так ничтожны, что ему придется брать еще частные уроки, кроме классных; другая тысяча рублей была ассигнована на эту статью. Родители отбыли восвояси.

Нет надобности останавливаться на пересмотре занятий нашего героя — это будет и длинно, и вяло, и скучно; мы просто попробуем взглянуть на Петрушу года через два после поступления его к Косому Зайцу.

О, Петруша ужасно развился в этот короткий срок! Он вырос на целую голову: он отлично ездит на лошади верхом; он прекрасно катается на коньках; он знает, что в Париже женщины грациозно-кокетливы, а в Лондоне холодно-величественны; он в совершенстве изучил Бореля, Донона, Шотана, Доротта и Огюста; он постоянный посетитель французского театра, где смотрит такие пьесы, при одном имени которых берут корчи все это пересмотревшую его бабку-ханжу и сладострастно чавкают парализованные губы деда-юноши, при одном имени которых дрожат словно в лихорадке подобные юноши и сухо замечает обыкновенный смертный: «Да какая же эта оперетка, это просто общая ванна, если еще не хуже; потому что в ванне хоть водой прикроешь свой стыд, а тут и воды даже нет»; он, наконец… Ах, зачем, муза моя, покинула ты меня! Только стихами и можно воспеть то, что я должен изложить теперь презренной прозой… У Петруши, видите ли, есть фрак, и стоит один этот фрак ровно сто двадцать пять рублей, и не знает этот фрак от рождения утюга, и сотворен этот фрак из тончайшего сукна, и весит этот фрак чуть не пять золотников… Нет, без стихов тут ничего не поделаешь!

Так, преуспевая во всестороннем развитии ума и сердца, герой наш провел года три у Косого Зайца, от которого перешел куда-то в другое заведение, а отсюда, тоже года через три, выступил уже изготовленным на жизненную стезю. В двадцать с чем-нибудь лет Петруша значительно развился и физически, сложился, сформировался, и вышел из него совершенный бельом, или, как говорят плебеи, «лоботряс, ничего себе». Он, кажется, числится где-то на службе; по-прежнему любит Бореля и прочих и по-прежнему добросовестно посещает балет и французский театр; биллиардное искусство Петруша постиг до того, что даже сам француз Пегий дает ему не больше пяти очков вперед; вкус в винах и гастрономию герой наш понимает недурно; он, наконец, пользуется особенной благосклонностью Берты, этой волшебницы Берты, этой коварно-прекрасной Берты, — а Берта не шутка (голову даю на отсечение, если насчитаете больше десяти таких счастливцев)! Но что касается до его туалета, то… Ах!.. Прошлой осенью, когда он явился на Невский в новом пальто, все так и ахнули от удивления; а какой-то мелкий портной-штучник (мне это рассказывал очевидец) до того был поражен видом Петрушина пальто, что долго стоял в оцепенении, неподвижный как статуя, и наконец с словами: «Пропадай всё!» — стремительно бросился в кабак.

И потекли дни нашего героя в довольстве и счастии: полное самых обворожительных воспоминаний утро сменяет игривый полдень, за полднем наступает очаровательный вечер, вечер тонет в волнах бурной ночи; а там опять утро, опять полдень, опять вечер, опять ночь… Это ли не жизнь, черт возьми!

Встанет, положим, Петруша часов в двенадцать, ну, туалетом займется в меру, часок-другой, а там кучера велит позвать (благородная страсть к лошадям привита ему вместе с оспой).

— Здравствуй, Семен!

— Желаем здравия, батюшка Петр Миколаич.

— А что, Семен, я ведь хочу Злобного променять…

— Разумеется, это ваше дело, Петр Миколаич, но только конь добрый: насчет бегу ли, доброты — мать, а не лошадь! Опять же, Петр Миколаич, и то сказать, зад у ево ровно печь, в ноге бабка низкая, ну и тело на себе держит в наилучшем виде.

— Да, все это так; но…

— Ваша барская воля, Петр Миколаич…

— Ведь нельзя же нам все на одной да на одной; ведь, слава богу, мы не нищие какие.

— Зачем же нищие…

— А не нищие, так из-за чего же мы жмемся?

— На что жаться…

— Ну так ступай!

Через полчаса Петруша уже красуется где-нибудь на заднем дворе в Кузнечном переулке или Николаевской улице, этих главных притонах лошадиных барышников.

— Менка будем делать, Петр Миколаич, али купить желаете? — спрашивает плутовская чуйка, похлопывая кнутом об сапог.

— Да, меняться.

— А какого товару желаете, Петр Миколаич, помягче али с огоньком?

— С огоньком, с огоньком.

— Мирон! — кричит чуйка, — выведи-ка Московку.

В конюшне начинается страшная возня, голоса ревут: «тпру!.. черт!.. уйди, убьет!» — и через минуту Мирон как сумасшедший вылетает из двери, а следом за ним козлом выпрыгивает Московка: глаза горят, ноздри испускают страшный сап и храп, — видно, что порядочную баню получила эта Московка перед выводкой. Сделав два-три прыжка, лошадь становится на задние ноги и ловит передними повод.

— Актриса, а не лошадь! — вопиет чуйка, — ровно ролю какую, дьявол, играет. Ну-ка, пробеги, Мирон.

Мирон несколько раз пробегает с лошадью мимо нашего героя; Петруша в восхищении…

— А сколько ей лет? — с видом знатока спрашивает он.

— Три года, — бессовестно врет чуйка. — Три али четыре? — спрашивает он Мирона.