Счастливая слепая девушка! Как ей было весело, в какой восторг она пришла!

– Я тебя вижу, отец, – сказала она, сжимая руки, – вижу так же ясно, как если бы у меня были зрячие глаза; но когда ты со мной, они мне не нужны. Синее пальто…

– Ярко-синее, – сказал Калеб.

– Да, да! Ярко-синее! – воскликнула девушка, поднимая сияющее личико. – Оно, кажется, того же цвета, что и небо! Ты уже говорил мне, что небо – оно синее! Ярко-синее пальто…

– Широкое, сидит свободно, – ввернул Калеб.

– Да! Широкое, сидит свободно! – вскричала слепая девушка, смеясь от всего сердца. – А у тебя, милый отец, веселые глаза, улыбающееся лицо, легкая походка, темные волосы, и в этом пальто ты выглядишь таким молодым и красивым!

– Ну, полно, полно, – сказал Калеб, – еще немного, и я возгоржусь.

– По-моему, ты уже возгордился! – воскликнула слепая девушка, в полном восторге показывая на него пальцем. – Знаю я тебя, отец! Ха-ха-ха! Я тебя уже раскусила!

Как резко отличался образ, живший в ее душе, от того Калеба, который сейчас смотрел на нее! Она назвала его походку легкой. В этом она была права. Много лет он ни разу не переступал этого порога свойственным ему медлительным шагом, но старался изменить походку ради нее; и ни разу, даже когда на сердце у него было очень тяжко, не забыл он, что нужно ступать легко, чтобы вселить в нее бодрость и мужество!

Кто знает, так это было или нет, но мне кажется, что растерянный, отсутствующий вид Калеба отчасти объяснялся тем, что старик, движимый любовью к своей слепой дочери, мало-помалу совсем отучился видеть все – в том числе и себя – таким, каким оно выглядело на самом деле. Да и как было этому маленькому человеку не запутаться, если он уже столько лет старался предать забвению собственный свой облик, а с ним – истинный облик окружающих предметов?

– Ну, готово! – сказал Калеб, отступив шага на два, чтобы лучше оценить свое произведение. – Так же похож на настоящий дом, как дюжина полупенсов на один шестипенсовик. Какая жалость, что весь фасад откидывается сразу! Вот если бы в доме была лестница и настоящие двери из комнаты в комнату! Но то-то и худо в моем любимом деле – я постоянно заблуждаюсь и надуваю сам себя.

– Ты говоришь очень тихо. Ты не устал, отец?

– Устал? – подхватил Калеб, внезапно оживляясь. – С чего мне уставать, Берта? Я в жизни не знал усталости. Что это за штука?

Желая еще сильнее подчеркнуть свои слова, он удержался от невольного подражания двум поясным статуэткам, которые потягивались и зевали на каминной полке и чье тело, от пояса и выше, казалось, вечно пребывает в состоянии полного изнеможения, и стал напевать песенку. Это была застольная песня – что-то насчет «пенного кубка». Старик пел ее с напускной лихостью, и от этого лицо его казалось еще более изнуренным и озабоченным.

– Как! Да вы, оказывается, поете? – проговорил Теклтон, просовывая голову в дверь. – Валяйте дальше! А вот я петь не умею.

Никто и не заподозрил бы этого. Лицо у него было, что называется, отнюдь не лицом певца.

– Я не могу позволить себе петь, – сказал Теклтон, – но очень рад, что вы можете. Надеюсь, вы можете также позволить себе работать. Но вряд ли хватит времени на то и на другое, сдается мне.

– Если бы ты только видела, Берта, как он мне подмигивает! – прошептал Калеб. – Ну и шутник! Кто его не знает, подумает, что он это всерьез… ведь правда?

Слепая девушка улыбнулась и кивнула.

– Говорят, если птица может петь, но не хочет, ее надо заставить петь, – проворчал Теклтон. – А что прикажете делать с совой, которая не умеет петь – да и незачем ей петь, – а все-таки поет? Может, заставить ее делать что-нибудь другое?

– С каким видом он мне сейчас подмигивает! – шепнул Калеб дочери. – Сил нет!

– Он всегда весел и оживлен, когда он с нами! – воскликнула Берта, улыбаясь.

– Ах, и вы здесь, вот как? – отозвался Теклтон. – Несчастная идиотка!

Он в самом деле считал ее идиоткой, основываясь на том – не знаю только, сознательно или бессознательно, – что она его любила.

– Так! Ну, раз уж вы здесь, как поживаете? – буркнул Теклтон.

– Ах, отлично; очень хорошо! Я так счастлива, что даже вы не могли бы пожелать мне большего счастья. Я ведь знаю – вы бы весь мир сделали счастливым, будь это в вашей власти.

– Несчастная идиотка, – пробормотал Теклтон. – Ни проблеска разума! Ни малейшего!

Слепая девушка взяла его руку и поцеловала; задержала ее на мгновение в своих руках и, прежде чем выпустить, нежно прикоснулась к ней щекой. В этом движении было столько невыразимой любви, столько горячей благодарности, что даже Теклтон был слегка тронут, и проворчал чуть мягче, чем обычно:

– Что еще такое?

– Вчера я поставила его у своего изголовья, когда ложилась спать, и я видела его во сне. А когда рассвело и великолепное красное солнце… Оно красное, отец?

– Оно красное по утрам и по вечерам, Берта, – промолвил бедный Калеб, бросив скорбный взгляд на хозяина.

– Когда солнце взошло и яркий свет – я почти боюсь наткнуться на него, когда хожу, – проник в мою комнату, я повернула горшочек с цветком в сторону, откуда шел свет, и возблагодарила небо за то, что оно создает такие чудесные цветы, и благословила вас за то, что вы посылаете их мне, чтобы подбодрить меня!

– Сумасшедшие прямехонько из Бедлама! – пробурчал себе под нос Теклтон. – Скоро придется надевать на них смирительную рубашку и завязывать им рот полотенцем. Чем дальше, тем хуже!

Слушая слова дочери, Калеб с отсутствующим видом смотрел перед собой, как будто сомневался (мне кажется, он действительно сомневался) в том, что Теклтон заслужил подобную благодарность. Если бы в эту минуту от него потребовали под страхом смерти либо пнуть ногой фабриканта игрушек, либо пасть ему в ноги – соответственно его заслугам, – и предоставили бы ему свободу выбора, – неизвестно, на что решился бы Калеб, и мне кажется, шансы разделились бы поровну. А ведь Калеб сам, своими руками и так осторожно, принес вчера домой кустик роз для дочери и своими устами произнес слова невинного обмана, чтобы она не могла даже заподозрить, как самоотверженно, с каким самоотречением он изо дня в день во всем отказывал себе ради того, чтобы ее порадовать.

– Берта, – сказал Теклтон, стараясь на этот раз говорить несколько более сердечным тоном, – подойдите поближе. Вот сюда.

– Ах! Я могу сама подойти к вам. Вам не нужно указывать мне путь! – откликнулась она.

– Открыть вам один секрет, Берта?

– Пожалуйста! – с любопытством воскликнула она. Как просветлело ее незрячее лицо! Как внутренний свет озарял ее, когда она вслушивалась в его слова!

– Сегодня тот день, когда эта маленькая… как ее там зовут… эта балованная девчонка, жена Пирибингла, обычно приходит к вам в гости – устраивает здесь какую-то нелепую пирушку. Сегодня, так или нет? – спросил фабрикант игрушек тоном, выражавшим глубокое отвращение к подобным затеям.

– Да, – ответила Берта, – сегодня.

– Так я и думал, – сказал Теклтон. – Я сам не прочь зайти к вам.

– Ты слышишь, отец? – воскликнула слепая девушка в полном восторге.

– Да, да, слышу, – пробормотал про себя Калеб, устремив в пространство недвижный взгляд лунатика, – но не верю. Конечно, это обман, вроде тех, что я всегда сочиняю.

– Видите ли, я… я хочу несколько ближе познакомить Пирибинглов с Мэй Филдинг, – объяснил Теклтон. – Я собираюсь жениться на Мэй.

– Жениться! – вскричала слепая девушка, отшатываясь от него.

– Фор-мен-ная идиотка! – пробормотал Теклтон. – Она, чего доброго, не поймет меня. Да, Берта! Жениться! Церковь, священник, причетник, карета с зеркальными стеклами, колокольный звон, завтрак, свадебный пирог, бантики, бутоньерки, трещотки, колокольцы и прочая чепуховина. Свадьба, понимаете? Свадьба. Неужели вы не знаете, что такое свадьба?

– Знаю, – кротко ответила слепая девушка. – Понимаю!

– В самом деле? – буркнул Теклтон. – Это превосходит мои ожидания. Прекрасно! По этому случаю я хочу прийти к вам в гости и привести Мэй с ее матерью. Я вам кое-чего пришлю. Холодную баранью ногу или там еще что-нибудь, посытнее. Вы будете ждать меня?