Печка была сложена очень давно, вероятно, каким-нибудь голландским купцом. На изразцах были изображения, заимствованные из библии: Каины и Авели, дщери Фараона, царицы Савские, Вальтасары… а всё-таки над всеми ними, казалось, мелькало неотступное лицо Мэрлея…

– Вздор! – проговорил Скрудж и стал ходить взад и вперед по комнате.

Вдруг его глаза остановились на старом звонке, давно уже не бывшем в употреблении и проведенном для какой-то цели в нижнее жилье дома. Вообразите же изумление и ужас Скруджа, когда этот звонок начал шевелиться: сперва он только качнулся почти без звука, но вслед затем колокольчик так и залился, и ему подхватили все остальные колокольчики в доме.

Звенели они никак не более минуты, но эта минута показалась Скруджу целым часом. Колокольчики смолкли так же, как и зазвенели: все разом. Их звон сменило бряцание железа, словно кто-то внизу, в винном погребе, волочил по бочкам тяжелую цепь. Скрудж вспомнил, что все привидения волочат за собою цепи.

Погребная дверь распахнулась с ужасным стуком, и Скрудж услыхал звук цепи сначала в первом жилье, потом на лестнице, и наконец, прямо против своей двери.

– Всё это сущий вздор! – сказал Скрудж. – И верить не хочу!

Однако же он переменился в лице, когда призрак вошел в комнату прямо сквозь запертую толстую дверь. Умирающий огонек вспыхнул в камельке, словно прокричал: «Я его узнаю! это призрак Мэрлея!» и затем погас. Совершенно, совершенно лицо Мэрлея: та же тонкая коса; тот же обыкновенный его жилет, те же панталоны в обтяжку: и шелковые кисточки на сапогах по-прежнему качаются в лад с косою, с полами платья и тупеем. Цепь обхватывала ему пояс и волочилась за призраком длинным хвостом. Скрудж рассмотрел, что она была составлена из кассовых ящиков, из связок ключей, железных засовов, замков, больших книг, папок и тяжелых стальных кошельков.

Тело призрака было до того прозрачно, что Скрудж, взглянув на его жилет, ясно увидал сквозь него две пуговицы, пришитые к спинке кафтана. Но хотя Скрудж припомнил, что и при жизни Мэрлея (по соседним сплетням), у него не было внутренностей, всё еще не верил своим глазам, однако же заметил всё до малейшей подробности, даже до фуляра на голове, повязанного под подбородком.

– Что это значит? – спросил он холодно и насмешливо, как и всегда. – Чего вы от меня хотите?

– Многого.

Нет никакого сомнения: голос Мэрлея.

– Кто вы такой?

– То есть, кто я был такой.

– Ну, кто же? – переспросил Скрудж, возвышая голос… – Для призрака вы большой пурист… [3]

– При жизни я был ваш сотоварищ Джэкоб Мэрлей.

– Можете вы… присесть?

– Могу.

– Садитесь же.

Скрудж предложил призраку присесть для испытания, в состоянии ли сидеть такое прозрачное существо, и для избежания неприятного объяснения. Призрак сел очень развязно.

– Вы в меня не верите? – заметил он.

– Не верю.

– Какого же доказательства в моей действительности требуете вы, кроме свидетельства ваших чувств?

– И сам не знаю.

– Отчего же вы не доверяете вашим чувствам?

– Оттого, что их может извратить всякая случайность, всякое расстройство желудка, и в сущности вы, может быть, ничто иное, как ломоть не переварившегося мяса, или пол-ложечки горчицы, кусок сыра, кусочек сырого картофеля. Во всяком случае, от вас пахнет скорее можжевеловкой, чем можжевельником.

Скрудж вообще не жаловал острот, и теперь всего менее чувствовал охоту острить, но он пошутил для того, чтобы дать другое направление мыслям и победить свой ужас, для того, что голос призрака заставлял его трепетать до самого мозга костей.

Скрудж выносил чертовскую пытку, сидя против призрака и не смея свести взгляда с этих неподвижных стеклянных глаз. И в самом деле, было что-то ужасное в адской атмосфере, окружавшей призрак: Скрудж, разумеется, не мог ее сам ощущать, но он видел, что призрак сидел совершенно неподвижно, а между тем, его волосы, полы кафтана и кисти сапог шевелились, будто от серного пара, вылетавшего из какого-то горнила.

– Видите вы эту зубочистку? – спросил Скрудж, чтобы рассеять свой страх и хоть на мгновение оторвать от себя холодный, как мрамор, взгляд призрака.

– Вижу, – ответил призрак.

– Да вы на нее даже и не смотрите!

– Это не мешает мне ее видеть.

– Так вот, стоит мне только ее проглотить – и я до конца моих дней буду окружен легионом домовых собственного моего произведения. Всё это – вздор, говорю вам… Вздор!

При этом слове призрак страшно вскрикнул и так оглушительно, так заунывно потряс цепью, что Скрудж ухватился обеими руками за стул, чтобы не упасть в обморок. Но его ужас удвоился, когда призрак вдруг сорвал с головы фуляр, и при этом нижняя его челюсть свалилась на грудь.

Скрудж упал на колени и закрыл лицо руками.

– Боже милосердный! – вскрикнул он. – Проклятое привидение!.. Зачем ты появилось терзать меня?

– Душа плотская, душа земная! – ответил призрак. – Веришь ли ты теперь в меня?

– Должен верить поневоле?.. – сказал Скрудж. – Но зачем же духи бродят по земле и зачем ко мне заходят?..

– Обязанность каждого человека, – отвечал призрак, – сообщиться душою с ближним: если он уклоняется от этого при жизни, душа его осуждена блуждать в мире после смерти… Осуждена она быть бесполезной и безучастной свидетельницей всех дольних явлений, тогда как при жизни она могла бы слиться с другими душами для достижения общего блага. – Призрак вскрикнул еще раз и заломил свои бесплотные руки.

– Вы скованы? – спросил дрожавший Скрудж; – но скажите, за что?

– Я ношу цепь, которую сам же сковал себе в жизни, звено за звеном, аршин за аршином; сам надел ее на себя добровольно, чтобы добровольно же носить ее всегда. Может быть, тебе нравится этот образчик?

Скрудж дрожал более и более.

– Или тебе хочется, – продолжал призрак, – узнать тяжесть и длину твоей собственной цепи? Семь лет тому, изо дня в день, она была так же длинна и тяжела, как моя; потом ты еще потрудился над нею, и теперь – славная цепь вышла…

Скрудж посмотрел кругом себя на пол, нет ли на нем самом железной цепи, сажень, эдак, в пятьдесят? Но цепи не было.

– Джэкоб, – сказал он умоляющим голосом, – старый мой друг Джэкоб Мэрлей, поговорите еще со мною, скажите мне несколько слов утешения, Джэкоб!

– Не мне утешать, – ответил призрак, – утешение приносится свыше, иными послами, и к иным людям, чем ты, Эвенезэр Скрудж! Я тебе и сказать не могу всего, что бы мне хотелось сказать: я обречен блуждать без отдыха и нигде не останавливаться. Ты знаешь, что на земле моя душа не преступала пределов нашей конторы, и вот – почему мне суждено теперь сделать еще много тяжелых путешествий!

У Скруджа была привычка, когда он задумывался, засовывать руки в карман панталон: так поступил он и теперь при последних словах призрака, но с колен не встал.

– Вы, должно быть, порядком запоздали? – заметил он, как истый деловой человек, однако же, с покорностью и с почтительностью.

– Запоздал! – повторил призрак.

– Семь лет умер, – рассуждал Скрудж, – и всё время в дороге…

– Всё время! – сказал призрак… – и ни отдыха, ни покоя, и беспрерывная пытка угрызения совести…

– Быстро вы путешествуете? – спросил Скрудж.

– На крыльях ветра, – ответил призрак.

– Должно быть, много стран видели! – продолжал Скрудж. При этих словах призрак вскрикнул в третий раз и так загремел цепью, что дозор имел бы полное право представить его в суд за ночной шум.

– О! горе мне, скованному узнику! – простонал он. – Горе мне за то, что я забыл обязанность каждого человека – служить обществу, великому делу человечества, предначертанному верховным существом, забыл, что поздним сожалением и раскаянием не искупил утраченного случая к пользе и благу ближнего! И вот мой грех, вот мой грех!

– Однако же вы всегда были человеком исполнительным, умели отлично вести дела… – пробормотал Скрудж, начиная применять слова призрака к самому себе.