На пороге красовалась почтенная фигура хозяина гостиницы: создание коротенькое, но плотное и круглое; он стоял, заложивши руки в карманы и расставив ноги, – именно в той позе, которая ясно говорила, что он спокоен насчет погреба и вообще положительно убежден в достоинстве своего заведения, – убеждение тихое и добродетельное, неизмеримо далекое от наглого хвастовства. Чрезмерная сырость, сбегавшая после дождя каплями со всех предметов, выказывала его с выгодной стороны. Ничто близ него не терпело жажды. Несколько отяжелевших далий, выглядывая из-за частокола его опрятного сада, упились, казалось, сколько могли (может быть, даже и немного больше), между тем как розы, шиповник, левкой, растения на окнах, и листья на старом дереве, были, так сказать, только навеселе, как собеседники, не забывшие умеренности и только оживившие свою любезность. Капли, ниспадающие около них на землю, сверкали, как веселые шутки, и, ничего не задевая, орошали забытые уголки земли, куда редко проникает дождь.

Этой деревенской гостинице дано, при ее основании, необыкновенное имя: «Терка». Под этим хозяйственным названием, на той же яркой вывеске на дереве и такими же золотыми буквами было написано: «Гостиница Бенджамина Бритна».

Взглянув еще раз, повнимательнее, в лицо хозяину, вы уверились бы, что на пороге стоит никто другой, как сам Бенджамин Бритн, изменившийся соответственно протекшему времени, но к лучшему: особа очень почтенная.

– Мистрис Бритн, – сказал он, поглядывая на дорогу, – что-то запоздала. Пора уже чай пить.

Так как мистрис Бритн не являлась, так он от нечего делать вышел на дорогу, посмотрел на дом и остался, кажется, очень доволен. «Заведение именно такое, – сказал он, – в каком бы я сам остановился, если бы не я его содержал».

Оттуда он побрел к частоколу сада и заглянул на далии. Они смотрели на него уныло, повесив сонные головки, – и вдруг подымали их, покачивая, когда сбегала с них тяжелая капля дождя.

– За вами надо присмотреть, – сказал Бритн. – Не забыть бы сказать ей об этом. Что это она так долго не идет!

Благоверная половина мистера Бритна была до такой степени лучшею его половиной, что он без нее был решительно существо несчастное и беспомощное.

– А кажется, и дела-то немного, – продолжал он, – закупить кое-что на рынке… А! Вот она, наконец.

На дороге задребезжала повозка, управляемая мальчиком; в ней сидела полновесная женская фигура; за ней сушился распущенный насквозь промокший зонтик, а впереди голые руки обнимали корзину, стоявшую у нее на коленях; несколько других корзин и узелков лежали кучами вокруг нее; на лице ее изображалось что-то светло-добродушное, и в движениях была видна какая-то самодовольная неловкость, когда она покачивалась от движения экипажа, уже издали пахнувшего древностью. Это впечатление не уменьшилось при приближении экипажа, и когда он остановился у дверей «Терки», из него выскочила пара башмаков, проворно скользнула между распростертых рук мистера Бритна и ощутительно тяжело ступила на дорожку; эти башмаки едва ли могли принадлежать кому-нибудь, кроме Клеменси Ньюком.

И действительно, они принадлежали ей: это она в них стояла, свежее, краснощекое создание, с такою же жирно лоснящеюся физиономией, как и прежде, но уже со здоровыми локтями, на которых образовались даже мягкие ямочки.

– Долго вы ездили, Клемми! – сказал Бритн.

– Боже мой, посмотрите, сколько было дела, Бен! – отвечала она, заботливо присматривая, чтобы корзины и узелки были перенесены в дом в целости. Восемь, девять, десять, – а где ж одиннадцатый? Их было одиннадцать; а, вот он! Ну, хорошо. Отложи лошадь, Гарри, да если она опять закашляет, так подмешай ей на ночь в корм подогретых отрубей. Восемь, девять, десять. А где ж одиннадцатый? Да, бишь, я и позабыла, все тут. Что дети, Бен?

– Слава Богу, Клемми, здоровы.

– Господь с ними! – сказала мистрис Бритн, снимая шляпку, потому что они вошли уже в комнату, и приглаживая волосы ладонями. – Поцелуй же меня.

Мистер Бритн поспешил исполнить ее желание.

– Кажется, – сказала мистрис Бритн, опустошая свои карманы, т. е. выгружая из них огромную кучу тетрадочек с загнутыми углами и скомканных бумажек, – кажется, все сделано. Счеты сведены, река продана, пивоваров счет тоже поверен и заплачен, трубки заказаны, семнадцать фунтов внесены в банк, это как раз, сколько мы были должны доктору Гитфильду за маленькую Клем, – вы догадываетесь, доктор Гитфильд опять не хотел ничего взять, Бен.

– Я так и думал, – отвечал Бритн.

– Да, не хотел. Говорит, какое бы у вас ни было семейство, я не хочу вводить вас в издержки ни на полпенни. Хоть будь у вас два десятка детей.

Лицо Бритна приняло серьёзное выражение, и он пристально устремил глаза в стену.

– Ведь это от него очень любезно? – сказала Клеменси.

– Да, – отвечал Бритн. – Только я ни в каком случае не употреблю во зло его доброты.

– Конечно, нет, – сказала Клеменси. – Да вот еще за клепера 8 фунтов 2 шиллинга. Ведь это недурно, а?

– Цена хороша, – отвечал Бен.

– Очень рада, что угодила вам! Я знала это наперед. Кажется, все? Ваша, et cetera, Клеменси Бритн, во всем отдала отчет. Ха, ха, ха! Вот, возьмите, спрячьте все эти бумаги. Ах, постойте на минуту! Вот какое-то печатное объявление; можно его повесить на стену, прямо из типографии, еще совсем сырое; что за чудесный запах!

– Что это такое? – спросил Бен, рассматривая лист.

– Не знаю, – отвечала жена. – Я не прочла ни слова.

– «Будет продано с аукциона», – прочел хозяин Терки, – «если предварительно не заключат какой-нибудь частной сделки».

– Они всегда так пишут, – заметила Клеменси.

– Да не всегда пишут вот это, – продолжал он, – посмотрите: «Господский дом, и прочее – службы, и прочее – усадьбы, и прочее – мистеры Снитчей и Краггс, и прочее – все убранство и мебель свободного от долгов незаложенного имения Мейкля Уардена, намеревающегося остаться еще на жительстве за границей.

– Еще жить за границей! – повторила Клеменси.

– Вот, посмотрите! – сказал Бритн.

– А я еще сегодня слышала, как в старом доме поговаривали, что скоро ждут лучших и вернейших о ней известий! – сказала Клеменси, печально качая головой и почесывая локти, как будто воспоминание о прошлом времени пробудило и старые ее привычки. – Боже мой! Как это огорчит их, Бен!

Мистер Бритн вздохнул, покачал головой и сказал, что он тут ничего не понимает, и уже давно отказался от надежды понять что-нибудь. С этими словами он завился прикреплением афиши к оконнице, а Клеменси, постояв несколько минут в молчаливом раздумье, вдруг встрепенулась, прояснила озабоченное чело и пошла посмотреть детей.

Хозяин «Терки» очень любил и уважал свою хозяйку, но все-таки по-старому, с примесью чувства своего превосходства и покровительства. Она очень его забавляла. Ничто в мире не удивило бы его так сильно, как если бы он узнал наверно, от третьего лица, что это она управляет всем домом, и что он человек с достатком только по милости ее неусыпной распорядительности, честности и уменья хозяйничать. Так легко нам, во всякий период жизни, – это подтверждают факты, – ценить ясные, не щеголяющие своими достоинствами натуры не дороже того, во что ценят они сами себя; и как понятно, что люди воображают иногда, что их привлекает оригинальность или странность человека, тогда как истинные его достоинства, если бы хотели в них всмотреться, заставили бы вас покраснеть от сравнения.

Бритн наслаждался, считая женитьбу со своей стороны снисхождением. Клеменси была для него постоянным свидетельством доброты его сердца и нежности души; она была прекрасная жена, и он считал это подтверждением старого правила, что добродетель сама себе награда.

Бритн окончательно прилепил объявление и подошел к шкафу спрятать записки о дневных распоряжениях жены, все это время посмеиваясь над ее способностью к делам, – когда вошла Клеменси с известием, что оба маленькие Бритна играют в сарае под надзором Бэтси, а маленькая Клем спит «как картинка». Затем мистрис Бритн села за маленький столик разливать чай. Комната была небольшая, чистая, с обычною коллекцией бутылок и стаканов; на стене верные часы, не ошибавшиеся и на минуту, показывали половину шестого; все было на своем месте, вычищено и отполировано до нельзя.