– Право? Вы так думаете? – спросила Клеменси с полной доверчивостью.

Бритн покачал головой.

– Нет никакой надежды! – произнес он.

– Отчего же? – отвечала Клеменси. – А может быть, не сегодня-завтра вы сами задумаете жениться, Бритн, а?

Такой внезапный вопрос о таком важном деле требовал размышления. Выпустив густое облако дыму и посмотрев на него сперва с одной, потом с другой стороны, как будто оно составляло самый вопрос, который он обсуживает со всех сторон, мистер Бритн отвечал, что на счет этого он еще ничего не решил, но что действительно думает, что оно может этим кончиться.

– Желаю ей счастья, кто бы она ни была! – воскликнула Клеменси.

– О, что она будет счастлива, в этом нет сомнения, – сказал Бенджамин.

– А все-таки она не была бы так счастлива, и муж у нее был бы не такой любезный, не будь меня, – заметила Клеменси, облокотясь на стол и глядя назад на свечу. – Впрочем, я уверена, что это случилось само собою, а я тут ничего. Не так ли, Бритн?

– Конечно, не будь вас, так оно было бы не то, – отвечал Бритн, дошедши до того момента наслаждения трубкою, когда курящий только чуть-чуть решается раскрывать рот для речи и, покоясь в сладкой неге на креслах, обращает на собеседника только одни глаза, и то очень неохотно и неопределенно. – О, я вам обязан очень многим, Клем, вы это знаете.

– Это очень любезно с вашей стороны, – возразила Клеменси.

И в тоже время, обративши мысли и взор на сальную свечу и внезапно вспомнивши о целительных свойствах сала, она щедро принялась намазывать им свой левый локоть.

– Вот, видите ли, – продолжал Бритн глубокомысленным тоном мудреца, – я в свое время изучил многое; у меня всегда было стремление к изучению; я прочел много книг о хорошей и о худой стороне вещей, потому что в молодости я шел по литературной части.

– В самом деле! – воскликнула Клеменси в удивлении.

– Да, – продолжал Бритн, – я года два прятался за книжными полками, всегда готовый выскочить, если кто-нибудь подтибрит книгу; а потом я служил рассыльным у корсетницы швеи и разносил в Клеевчатых коробках обман и обольщение, – это ожесточило мое сердце и разрушило во мне веру в людей; потом я наслушался разных разностей здесь у доктора, – это очерствило мое сердце еще больше; и на конец концов, я рассудил, что вернейшее средство оживить его и лучший спутник в жизни – терка.

Клеменси хотела было прибавить и свою мысль, но он предупредил ее.

– В союзе с наперстком, – прибавил он глубокомысленно.

– Делай для других то, что… и пр… вы знаете, – прибавила Клеменси, в восторге от признания сложив руки и натирая слегка локти. – Какое короткое правило, не правда ли?

– Не знаю, – сказал Бритн, – можно ли это считать за хорошую философию. У меня есть на счет этого кое-какие сомнения, но зато опять это правило очень удобно и избавляет от многих неприятностей, чего не делает иногда настоящая философия.

– А вспомните, каким вы были прежде! – сказала Клеменси.

– Да, – заметил Бритн, – и всего необыкновеннее, Клемми, то, что я переменился через вас. Вот что странно: через вас! А я думаю, что у вас в голове нет и половины идеи.

Клеменси, нисколько не обижаясь, покачала головою, засмеялась, почесала локти и объявила, что и сама так думает.

– Я почти в этом уверен, – сказал Бритн.

– Вы правы, правы, – отвечала Клеменси. – Я не имею претензий на идеи. На что мне они?

Бенджамин вынул изо рта трубку и начал смеяться, пока слезы не потекли у него по лицу.

– Что вы за простота, Клемми! – сказал он, покачивая головою и отирая слезы в полном удовольствии от своей шутки. Клеменси и нe думала противоречить: глядя на него, она тоже захохотала от всей души.

– Нельзя не любить вас, Клем, – сказал Бритн, – вы в своем роде прекрасное создание: дайте вашу руку. Что бы ни случилось, я никогда вас не забуду, никогда не перестану быть вашим другом.

– В самом деле? – воскликнула Клеменси. – Это от вас очень мило.

– Да, да, я ваш заступник, – сказал Бритн, отдавая ей трубку, чтобы она выбила табак. – Постойте! что это за странный шум?

– Шум? – повторила Клеменси.

– Чьи-то шаги снаружи. Точно как будто кто-то спрыгнул с ограды на землю, – заметил Бритн. – Что, там наверху все уже легли?

– Теперь уже легли, – отвечала она.

– Вы ничего не слышали?

– Ничего.

Оба стали прислушиваться: все было тихо.

– Знаете ли что, – сказал Бритн, снимая фонарь, – обойду-ка я дом, оно вернее. Отомкните дверь покамест я засвечу фонарь, Клемми.

Клеменси поспешила отворить дверь, но заметила ему, что он проходится попусту, что все это ему почудилось и так далее. Бритн отвечал, что очень может статься, но все-таки вышел, вооруженный кочергой, и начал светить фонарем во все стороны, вблизь и вдаль.

– Все тихо, как на кладбище, – сказала Клеменси, глядя ему вслед, – и почти так же страшно.

Оглянувшись назад в кухню, она вскрикнула от ужаса: перед ней мелькнула какая-то тень.

– Что это? – закричала она.

– Тс! – тихо произнесла Мери дрожащим голосом. – Ты всегда меня любила, не правда ли?

– Любила ли я вас! Какое тут сомнение!

– Знаю. И я могу тебе довериться, не правда ли? Теперь мне некому довериться, кроме тебя.

– Конечно, – добродушно отвечала Клеменси.

– Там ждет меня кто-то, – сказала Мери, указывая на дверь. Я должна с ним видеться и переговорить сегодня же. – Мейкль Уарден! Ради Бога, удалитесь! Не теперь еще!

Клеменси изумилась и смутилась, взглянувши по направлению глаз говорившей: в дверях виднелась чья-то темная фигура.

– Вас каждую минуту могут открыть, – сказала Мери. – Теперь еще не время! Спрячьтесь где-нибудь и обождите, если можете. Я сейчас приду.

Он поклонился ей рукою и удалился.

– Не ложись спать, Клеменси. Дождись меня здесь! – сказала Мери поспешно. – Я почти целый час искала поговорить с тобой. О, не измени мне!

Крепко схватив дрожащую руку Клеменси и прижав ее к груди, – выразительный жест страстной мольбы, красноречивее всяких слов, – Мери вышла, увидевши свет от возвращающегося фонаря.

– Все благополучно: никого нет. Почудилось, должно быть, – сказал Бритн, задвигая и замыкая дверь. – Вот что значит, у кого пылкое воображение! Ну! Это что?

Клеменси не могла скрыть следов своего удивления и участия: она сидела на стуле, бледная, дрожа всем телом.

– Что такое! – повторила она, судорожно дергая руками и локтями и посматривая на все, кроме Бритна. – Как это от вас хорошо, Бритн! Напугали до смерти шумом, да фонарем, да Бог знает чем, ушли, да еще спрашиваете, что такое?

– Если фонарь пугает вас до смерти, Клемми, – сказал Бритн, спокойно задувая и вешая его на место, – так от этого видения избавиться легко. Но ведь вы, кажется, не трусливого десятка, – сказал он, наблюдая ее пристально, – и не испугались, когда что-то зашумело и я засветил фонарь. Что же вам забрело в голову? Уж не идея ли какая-нибудь, а?

Но Клеменси пожелала ему покойной ночи и начала суетиться, давая тем знать, что намерена немедленно лечь спать; Бритн, сделав оригинальное замечание, что никто не поймет женских причуд, пожелал и ей спокойной ночи, взял свечу и лениво побрел спать.

Когда все утихло, Мери возвратилась.

– Отвори двери, – сказала она, – и не отходи от меня, покамест я буду говорить с ним.

Как ни робки были ее манеры, в них все-таки было что-то решительное, и Клеменси не в силах была противиться. Она тихонько отодвинула задвижку; но, не поворачивая еще ключа, оглянулась на девушку, готовую выйти, когда она отворит дверь.

Мери не отвернулась и не потупила глаз; она смотрела на нее с лицом, сияющим молодостью и красотою. Простое чувство говорило Клеменси, как ничтожна преграда между счастливым отеческим кровом, честною любовью девушки – и отчаяньем семейства, потерей драгоценного перла его; эта мысль пронзила ее любящее сердце и переполнила его печалью и состраданием, так что она зарыдала и бросилась на шею Мери.