— Я знаю, что деньги тебе не нужны.

— Он знает, что деньги мне не нужны, — сказал сенатор кому-то на другом конце провода.

— Что с тобой, отец? Ты вроде сердишься и чем-то расстроен? — Элиот был искренне озабочен.

— Пройдет.

— Что-нибудь важное?

— Мелочи, Элиот, мелочи — вроде вымирания семьи Розуотеров.

— С чего ты взял, что она вымирает?

— Не убеждай меня, что ты забеременел.

— А наши родственники в Род-Айленде?

— Вот ты меня сразу и утешил. О них-то я и забыл.

— Теперь ты говоришь с издевкой.

— Должно быть, линия плохо работает. Поделись со мной какой-нибудь приятной новостью, Элиот. Подбодри старого тетерю.

— Мэри Моди родила близнецов.

— Прекрасно! Превосходно! Хоть кто-то производит потомство. А какие имена выбрала девица Моди для новых маленьких граждан?

— Фокскрофт и Мелоди.

— Элиот…

— Да, сэр?..

— Я хочу, чтобы ты хорошенько на себя посмотрел.

Элиот послушно оглядел себя, насколько это было возможно без зеркала.

— Смотрю.

— Теперь спроси себя: это сон? Как я мог дойти до такого позора?

Так же послушно и совершенно серьезно Элиот громко повторил:

— Это сон? Как я мог дойти до такого позора?

— И что же ты ответишь?

— Это не сон, — сообщил Элиот.

— А ты бы хотел, чтобы это оказалось только сном?

— Ну и кем бы я проснулся?

— Тем, кем ты можешь быть. И когда-то был.

— Тебе хочется, чтоб я опять начал скупать картины для музеев? Тебе было бы приятно, если б я отвалил два с половиной миллиона за рембрандтовского «Аристотеля, созерцающего бюст Гомера»?

— Незачем сводить все к нелепостям.

— Упрек не по адресу. Нелепы те, кто выбрасывает такие деньги на такую муру. Я показывал снимок этой картины Диане Лун Ламперс, и она сказала: «Может, я глупа, мистер Розуотер, но у себя дома я бы такое не повесила».

— Элиот…

— Сэр?..

— Спроси себя, что теперь думают о тебе в Гарварде.

— Зачем спрашивать? Я и так знаю.

— Да ну?

— Они от меня без ума. Ты бы видел, какие письма они мне шлют.

Сенатор грустно кивнул — он и сам знал дурную славу Гарварда, знал, что Элиот говорит правду: письма из Гарварда полны почтения.

— Господи! — сказал Элиот. — В конце концов я даю этим парням ни мало ни много триста тысяч в год — с первого дня, как Фонд начал разворачиваться. Видел бы ты их письма!

— Элиот…

— Слушаю, сэр…

— Мы подходим к историческому моменту, исполненному величайшей иронии, ибо сенатор Розуотер от Индианы готовятся спросить собственного сына: «Не был ли ты когда-нибудь коммунистом и не коммунист ли ты сейчас?»

— Ну, многим, наверно, покажется, что я рассуждаю как коммунист, — бесхитростно ответил Элиот, — но ей-богу, отец, когда работаешь с бедными, непременно увлечешься или Марксом, или Библией — иначе никак нельзя. По-моему, безобразие, что у нас в Америке никто не хочет делиться друг с другом. По-моему, только бессердечное правительство может допустить, что одни с самого рождения получают громадный кусок национального достояния, как я, например, а другие не имеют ни шиша. По-моему, правительство должно по крайней мере всех новорожденных оделять поровну. Жизнь я так тяжела — не к чему людям еще из-за денег мучиться. У нас в стране для всех всего хватит, надо только охотнее делиться друг с другом.

— Что же тогда заставит людей работать? Как ты полагаешь?

— А что их заставляет сейчас? Страх, что не хватит денег на еду, на врача, на хорошую одежду, на светлое, уютное, удобное жилье, на приличное образование для детей, на развлечения? Или стыд, что никак не найти Денежную Реку?

Это еще что за река?

— Денежная Река — она несет богатство страны. Мы-то с тобой родились на ее берегах, да и большинство тех, с кем мы вместе росли, учились в частных школах, катались на яхтах, играли в теннис, оттуда же! И все они, заметь, люди самые средние. Из этой могучей реки мы можем хлебать, сколько влезет. Мы даже берем уроки, чтобы хлебать порасторопнее.

— Уроки хлебанья?

— А как же! У юристов! У консультантов по налогам! У специалистов по кредитам! Мы родились у самой реки, можем залить богатством и себя и еще десять поколений — хватят простых черпаков и ведер. А нам этого мало — мы нанимаем экспертов, чтоб учили нас, как выхлебнуть побольше, и вот на помощь приходят всякие там акведуки, плотины, резервуары, сифоны, ковшовые подъемники и Архимедовы винты. Глядишь, и наши учителя тоже богатеют и дети их тоже начинают брать платные уроки хлебанья.

— Понятия не имел, что я хлебаю.

Элиот, захваченный своими гневными обличениями, походя пнул и отца:

— Как все прирожденные хлебалы! Им и в голову не приходит, о чем шепчутся бедняки, прослышавшие, что кто-то нахлебался. Да помяни при хлебалах Денежную Реку, они даже не поймут, о чем речь. Когда кто-нибудь из нас клянется, что никакой Денежной Реки вообще нет, я только думаю про себя: до чего же мы бессовестные, до чего бестактные!

— Как воодушевляют твои разглагольствования о такте! — сквозь зубы сказал сенатор.

— А тебе хочется, чтобы я снова повадился в оперу? Хочешь, чтоб я выстроил превосходный дом в превосходном месте и не слезал с яхты?

— Кому какое дело, чего я хочу?

— Допустим, у меня здесь не Тадж-Махал. Но если всем остальным американцам так скверно живется, чем я лучше?

— Нечего мечтать о всякой чепухе вроде Денежной Реки! Взялись бы за работу, вот и жиля бы нормально.

— Если Денежной Реки нет, то откуда берутся мои десять тысяч долларов в день? Я ведь только дремлю да почесываюсь, разве что иногда отвечаю на телефонные звонки.

— У нас пока еще каждый американец волен нажить себе состояние.

— Конечно, если ему вовремя, пока он молод, подскажут, что лучше искать Денежную Реку, а не справедливость, что пора послать к черту всякую чушь вроде честного труда и вознаграждения по заслугам и податься прямо к этой реке. Я бы сказал ему: «Ступай к богатым и власть имущим, учись у них. Они любят лесть, они трусливы. Льсти им без оглядки, запугивай, как умеешь, и в одну прекрасную безлунную ночь они приложат пальцы к губам: тс-с, мол, ни звука! И в полной тьме проведут тебя к самой широкой, к самой глубокой из всех рек — к реке богатства. Тебе укажут место на берегу и вручат ведро в полную собственность — черпай, сколько хочешь, только не хлюпай слишком громко: как бы бедняки не услышали!»

Сенатор выругался.

— Зачем ты так, отец? — участливо спросил Элиот.

Сенатор снова выругался.

— Почему каждый раз, когда мы разговариваем, мы только и знаем, что язвить, растравлять, обижать друг друга? А ведь я тебя так люблю!

Снова послышалась проклятия, еще более выразительные, ибо сенатор был близок к слезам.

— Зачем же ты бранишься, отец? Ведь я говорю, что люблю тебя.

— Ты похож на человека, который стоит на перекрестке и держит в руках туалетную бумагу. На каждом листке написано: «Я люблю тебя», и каждый прохожий, неважно — она или он, получает свой листок. Мне туалетная бумага не нужна.

— Я не догадывался, что мои чувства — туалетная бумага.

— Ты ни о чем не догадаешься, пока не бросишь пить, — закричал сенатор задыхаясь. — Передаю трубку твоей жене. Ты догадываешься, что теряешь ее? Догадываешься, какой она была хорошей женой?

— Элиот? — Голос Сильвия звучал испуганно, еле слышно. Казалось, она сама, вроде подвенечной фаты, ничего не весит.

— Да, Сильвия… — Элиот отвечал вежливо, мужественно, но сдержанно. Он писал ей тысячу раз, звонил без конца. Она отозвалась впервые.

— Я… я понимаю, что поступала плохо.

— Что ж, все мы люди…

— Вот именно. От этого никуда не денешься. Правда?

— Правда.

— Никому от этого не уйти. Верно?

— По-моему, верно.

— Элиот?