Утром меня разбудил мамин голос:

- Ах, сукины дети!.. Ах, чтоб вам сгореть!..

Мамин голос доносился со двора.

Я понял, что произошло что-то чрезвычайное, вскочил с постели, выбежал во двор.

Ночью всех голубей выкрали и унесли.

Это было первое на моей памяти воровство в нашем квартале.

Я сел на краю бассейна, посмотрел на пустую голубятню и, не сумев сдержаться, заплакал; мне было жаль себя, потому что ночью забрались в наш двор, украли наших голубей, несчастных, больных голубей, а я ничего не знал, и тетя Ханум ничего не знала, и мы не смогли уберечь голубей хотя бы для того, чтобы они умерли в своей голубятне; и, конечно, мне было жаль самих голубей, и маленький Алекпер, представив себе несчастных голубей сначала сваренными, а потом изжаренными на сковородке, заплакал еще сильней; в это время кто-то положил мне на плечо большую руку, и я вздрогнул, потому что вдруг мне показалось, что рука на моем плече - это рука того безобразного мужчины с толстым загривком и пустым мешком на плече, но надо мной стояла тетя Ханум, и рука тети Ханум стала совсем легкой; мне никогда не пришло бы в голову, что большая рука тети Ханум может стать такой легкой, почти невесомой, и эта легкость, эта невесомость еще больше меня расстроили.

Тетя Ханум сказала:

- Не плачь, Алекпер... Не плачь...

Я заплакал еще громче.

XXXI

У нас в тупике была рыжая кошка, она была такая толстая, что казалось, шкура на ней вот-вот лопнет; она с трудом передвигалась, летом с утра до вечера спала в тени электростолба перед нашим тупиком, и я всегда удивлялся, когда она ест, что так жиреет?

В течение дня тень, падающая на тротуар от столба, передвигалась, и рыжая кошка, лениво вставая, переходила на другое место, снова укладывалась в тени, а иногда открывала глаза, вставала, потягивалась, зевала, снова ложилась, и Балакерим говорил, будто этой рыжей кошке тысяча лет и рыжая кошка никогда не умрет.

Не знаю почему, но у нас в округе рыжую кошку никто не любил.

Когда началась война, люди остались без хлеба, мышей поубавилось, рыжая кошка отощала, и в конце концов от нее остались кожа да кости, никто не обращал на это внимания, потому что люди были поглощены своими заботами, им было не до рыжей кошки.

От лени рыжей кошки не осталось и следа, она больше не лежала в тени столба, с утра до вечера бродила по дворам, иногда в тупике увязывалась за мной, мяукала, а я топал ногой и гнал ее, потому что мне нечего было дать ей, да и не по душе мне была эта несчастная рыжая кошка; слова Балакерима засели у меня в мозгу, и мне казалось, будто и вправду знакомые, любимые мною люди умрут, все люди на земле умрут, только эта рыжая кошка никогда не умрет, всегда будет жить.

Время от времени из дома тети Амины доносились шум и крики, и все понимали, что Ибадулла снова объявился, снова пьян, снова требует у матери золото, и, конечно, Ибадулла, как всегда, выходил от тети Амины с пустыми руками, вернее, выходил без золота, но хотя бы горсть из того, что соседи, отрывая от себя, давали тете Амине, он уносил с собой: вареный горох или лобио или что другое, и в один из таких дней я увидел Ибадуллу в конце нашего тупика в том месте, где прежде рос тутовник.

Ибадулла сидел на корточках; рыжая кошка стояла подле Ибадуллы, и я впервые в жизни увидел в кошачьих глазах откровенную приязнь: рыжая кошка полными приязни глазами смотрела на Ибадуллу.

Ибадулла протягивал рыжей кошке что-то съедобное; я стоял далеко и не видел, что именно, но что бы ни было, разумеется, Ибадулла только что со скандалом отобрал это у матери.

Кормя рыжую кошку с рук, Ибадулла говорил:

- Возьми, пишик (П и ш и к - кошка.)... Бедная кошечка... В этом мире ты одна мне друг... Люди враги друг другу, только у кошек осталась совесть, только кошки еще правдивы... На... ешь... Видишь, все отвернулись от тебя... Ну, ничего... Бери...

Я смотрел на Ибадуллу, который кормил рыжую кошку, и совсем растерялся; я растерялся не только потому, что увидел такое дружелюбие между Ибадуллой и рыжей кошкой, но и потому, что рыжую кошку кормил не кто-нибудь из нашей махалли, а именно Ибадулла; почему никто в округе, кроме Ибадуллы, не пожалел эту кошку?

Внезапно я сам себе показался вороватой кошкой, потому что вот так, украдкой, стоял и смотрел на то, что другой человек делал как бы втайне; я вернулся во двор и больше никогда не подглядывал за Ибадуллой и рыжей кошкой.

Всякий раз, когда из дома тети Амины доносился шум, я знал, что вскоре на месте, где раньше был тутовник в конце нашего тупика, Ибадулла будет отдавать рыжей кошке по кусочку, по крохе из отнятых у матери соседских даров, беседовать с рыжей кошкой, но я сдерживался и не ходил туда (а может быть, все это мне казалось, и если бы я пошел в конец тупика, то никого бы там не увидел?); один только раз я не выдержал, потому что услышал плач в конце тупика, и тихонько направился туда.

Ибадулла сидел на корточках рядом с пнем от тутовника и плакал.

Рыжая кошка лежала на боку перед Ибадуллой, лапы У нее были вытянуты, глаза закрыты, и я понял, что рыжая кошка околела.

Ибадулла плакал и приговаривал:

- Почему на свете людьми стали люди? Почему не кошки стали людьми?..

XXXII

Когда Эйнулла выздоровел после ранения и вторично ушел на фронт и от Эйнуллы не было ни слуху ни духу и дядя Агагусейн ушел на фронт, тетя Сафура все время плакала, но как-то однажды она вдруг сказала мне:

- Слушай, эта бедняжка Зиба в Америке, как она ест эти черепашьи яйца?..

Мама с отвращением к черепашьим яйцам и сочувствием к горькой доле Зибы хлопнула себя по бедру и горестно промолвила:

- И не говори!..

Сказать по правде, тогда я удивился наивности этого разговора между тетей Сафурой и моей мамой; ведь как мы здесь ели порошок из черепашьих яиц, так и тетя Зиба ела его в Америке.

XXXIII

Эсмер приоткрыла дверь моего рабочего кабинета, заглянула:

- Тебя к телефону.

- Да разве я не сказал, что работаю, чтобы не звали меня к телефону? разозлился я.

- Это Фатулла Хатем...

- Ну и что ж, что Фатулла Хатем? - сказал я.- Фатулла Хатем что, племянник аллаха?

Правда, я это сказал, но встал и пошел к телефону, размышляя, что, видно, Фатулла Хатем действительно могущественный человек, если все в душе его ненавидят: и те, кто "внизу", и те, кто "наверху", однако он долгие годы противостоит этим "всем", и противостоит один - нет у него ни близкого друга, ни соратника, но он всегда на плаву, всегда руководит, наверное, потому, что сам себе ближайший друг и соратник, сам себе - моральная опора (большая это сила!). Меняются эпохи, меняются люди, инегда и Фатулла Хатем год-другой остается в тени, иногда даже теряет должность, но опять где-то выскакивает и восстанавливает прежний престиж.

- Здравствуй, Алекпер, бала (Бала - детка.)!..

- Добрый вечер, Фатулла-муаллим.

- Не сердишься, что я говорю тебе бала? - Фатулла

Хатем рассмеялся, и я представил себе его хитрые и умные глаза.- Проходят годы, вы подрастаете, слава богу, занимаете почетное положение, но для меня вы - все еще вчерашние дети. Держали в руках своих опусы, не решались войти в кабинет...- Фатулла Хатем снова рассмеялся. Если б я верил в бога, а бог доверял мне и смог бы выполнить единственное мое желание, то я обратился бы к богу с просьбой: всего на один день впусти меня в мозг Фа-туллы Хатема, чтобы я мог прочитать его мысли, посмотреть на мир его глазами, услышать его внутренние оправдания, познать его чувства, волнения и понять его; ведь, ясное дело, никто на свете не считает себя подлецом (может быть, на свете вообще нет подлецов в этом смысле?.. Может быть, любая подлость существует только до того момента, пока не поймешь подлеца?). В связи с разными событиями я ставил себя на место Фатуллы Хатема, хотел понять его, найти в нем самом, в его собственном "я" оправдание (почему я клеветал? почему чернил? почему, говоря одно, думаю и делаю другое?), но из всех моих попыток ничего не выходило. Однажды я, собрав все книги Фатуллы Хатема, заставил себя прочесть их, и прочел, но и в книгах Фатуллы Хатема была сплошная ложь - во всяком случае, мне так казалось; и книги тоже не сказали об их авторе больше того, что я знал; нет, я даже на полчаса не мог стать Фатуллой Хатемом, и это меня мучило, потому что, если я назвался писателем и если это был не самообман, я должен был суметь сделать это - должен был найти самооправдания Фатуллы Хатема, выявить их для себя... Я знал, чувствовал всем своим разумом, сердцем, что когда-нибудь напишу о Фатулле Хатеме,-роман ли это будет или что другое, я не знал, но произведение это будет написано тогда, когда я смогу вытащить Фа-туллу Хатема из-под оболочек (подобно тому, как археологи проходят несколько пластов земли, извлекая фарфоровые сосуды!), смогу увидеть его наедине с самим собой...