- А помните, Алекпер-муаллим, в махалле все говорили, что вы большим человеком станете, книги будете писать?.. Клянусь богом, ни разу такого не было, чтобы слово махалли не сбылось!.. Слава богу, теперь уважения к вам больше, чем к Фатулле Хатему!

Я смотрел на пожилого шофера такси и многое хотел сказать ему: хотел сказать, не называй меня муаллим, не говори со мной на "вы", хотел расспросить его, хотел спросить, что с Балакеримом, хотел спросить о Шовкет, о раздвоенном тутовом дереве, хотел спросить, где твои черные кудри, Джафаргулу, помнишь ли ты сказки о Белом Верблюде, Джафаргулу? Но ничего не говорил и ни о чем не спрашивал, не знаю, что со мной стряслось; хорошо, это Джафаргулу сам говорил: о сыне, о дочери говорил, о только что родившемся внуке.

Я улыбался, кивал, поддакивая Джафаргулу, и мне было жаль себя... Потому ли, что так быстро пролетели годы? Потому ли, что с такой вот скоростью кончается Прежде и приближается Конец? Джафаргулу засмеялся:

- Помните, Алекпер-муаллим, как однажды вы разбили стекло на веранде Мухтара? - Джафаргулу покачал головой и вновь громко рассмеялся; потом с искренним любопытством, наверное, вспомнив тот далекий день - тот день, когда я разбил стекло на веранде Мухтара, спросил: - Что это такое, Алекпер-муаллим, мир меняется, а Фатулла Хатем не меняется, а? Включаешь телевизор - говорит, раскрываешь газету - его портрет, и всегда он на высоких постах, а? Как это получается? Я рабочий человек, прямой, вот и спрашиваю у вас!.. Я улыбнулся, пожал плечами:

- Ей-богу, не знаю...

- Как он по ночам спит, а, Алекпер-муаллим? Бедные саттары-месумы ему не снятся?

Я снова пожал плечами, снова улыбнулся:

- Не знаю... Человек - сложное существо... У каждого найдется для себя оправдание... Джафаргулу рассмеялся:

- Не говорите со мной такими словами, э, Алекпер-муаллим, не понимаю я этих слов!.. Я тоже переселился из нашей махалли, Алекпер-муаллим, теперь в седьмом микрорайоне живу, пять лет уже, трехкомнатная квартира, телефон, то да се, но, Алекпер-муаллим, махалля - совсем другое дело!

Джафаргулу был от души рад встрече со мной; он ничего не ожидал от нее, и на мое молчание не обращал внимания, говорил, смеялся.

Когда мы доехали до телецентра, он сказал:

- Ибадуллу помните, Алекпер-муаллим? Зараза был какой! - и снова от души рассмеялся.

Джафаргулу в промежутке между Прежде и Концом чувствовал себя как за рулем такси - свободно и спокойно.

XXIII

Ива, посаженная посреди нашего двора, у маленького бассейна под краном, росла; каждый раз, когда приходила весна, покрывались листьями новые ветки, а вместе с ивой рос и я.

Взрослея, я многое стал понийать; узнал и переносный смысл слова "продавать", узнал, что человек может продать человека, но для меня поэт был необыкновенным человеком, поэт был больше, чем просто человек, выше, чем человек, и однажды я спросил у Балакерима:

- Можно продать поэта? Балакерим сказал:

- Можно...

XXIV

Было начало весны, не знаю, сорок третьего года или сорок четвертого точно не помню; наступил апрель, и раздвоенное тутовое дерево проснулось, на его ветках лопнули почки, стайка воробьев, усевшись на раздвоенный тутовник, стала клевать эти крошечные почки.

С начала войны воробьи боялись ребят нашей махалли больше, чем кошек, потому что каждый из нас с рогаткой днем и вечером разыскивал и подбивал воробьев; воробьиное мясо было для нас не только самым вкусным на свете охотничья добыча возвышала нас в собственных глазах; подбитые воробьи вызывали в осиротевших, как наша улица, как наш тупик, как наш двор, сердцах чувство гордости: мы, как мужчины, приносили домой мясо, приносили еду; бывали дни, когда каждый из нас подбивал по восемь - десять воробьев, и в такие дни мама вместе со мной ела мясо; когда она за чем-либо выходила на кухню или во двор, я перекладывал содержимое из своей тарелки в мамину, потому что хотелось, чтобы мама побольше съела добытых мной воробьев, но понемногу и воробьев стало меньше, они нас стали узнавать и, едва завидев наши силуэты, испуганно улетали.

Воробьи тоже голодали и на глазах худели, становились совсем маленькими.

В то летнее утро я с рогаткой, сделанной из старой камеры от шины, подаренной мне Джебраилом еще до ухода на фронт, стоял под раздвоенным тутовым деревом и смотрел, как стайка воробьев с гомоном жадно клевала крошечные почки.

Воробьи были голодны, и соблазн поклевать крошечные и, наверное, вкусные почки пересилил страх; увидев меня под раздвоенным тутовником, они не испугались и не разлетелись, и я тоже, как ни странно, в это весеннее утро не ощутил желания поднять рогатку, которую держал наготове, и выстрелить в них.

Мне было жаль маленьких почек тутового дерева, я боялся, что воробьи склюют их все и дерево больше не распустит листьев, но мне было жалко и отощавших воробьев, мне не хотелось их убивать; подняв голову, я просто смотрел на них.

- Алекпер!..

Я слегка вздрогнул, услыхав вдруг среди воробьиного чирикания свое имя.

Шовкет стояла на тротуаре, прислонившись к двери, и глядела на меня.

Я уже давно сбросил красную повязку, и на мне были обычные брюки, но, увидев Шовкет так внезапно, я, как всегда, растерялся, и не успела она сказать слово, как я уже густо покраснел.

Шовкет с улыбкой смотрела на меня, и я знал, что сейчас она скажет что-то такое, от чего я растеряюсь; слова Шовкет сделают меня ребенком, малышом крохотным, как чирикающий голодный воробей, и мне опять захотелось убежать, но я собрал все силы, сдержался, потому что считал уже неподобающим для себя так прямо убегать.

Шовкет стояла всего в трех шагах от меня, и я впервые в жизни увидел в ее глазах что-то такое, что никак не вязалось с ее прежним смехом, подмигиванием, лукавыми репликами.

С той же легкой улыбкой на полных губах Шовкет спросила:

- Опять хочешь сбежать?

Легкая улыбка вдруг пропала с полных губ Шовкет, и мне показалось, что глаза ее уставились в одну точку, и я этому удивился, потому что у Шовкет не было на войне ни одного близкого человека - ни мужа, ни брата, ни сына; правда, и у Балакерима никого не было, кто ушел бы на фронт, у Балакерима тоже глаза были всегда устремлены в одну точку, но Балакерим - другое дело... Глаза Балакерима и до войны так же устремлялись в одну точку... А с началом войны у всех женщин и девушек квартала глаза были устремлены в одну точку, потому что их близкие были на войне; но ведь все женщины, все девушки квартала - одно, а Шовкет - другое... Я никогда не видел Шовкет такой серьезной, такой задумчивой; Шовкет заговорила будто сама с собой:

- Ну что мне делать, несчастной? Пощечинами румянец себе навожу... что ж мне нос повесить, оплакивать свою жизнь с утра до вечера?.. Тогда и я хорошей для людей стану?..

И тут Шовкет назвала себя неприличным словом, вошла в дом и захлопнула дверь.

Чириканье воробьев заглушало все на свете.

Отведя глаза от двери Шовкет, я поднял голову и снова посмотрел на стайку голодных воробьев.

Воробьи с той же жадностью, поспешно клевали крохотные почки.

В то весеннее утро мне было жаль крошечные почки, но мне было жаль и исхудавших, съежившихся воробьев, в то весеннее утро мне было жаль и Шовкет.

Я опять посмотрел на дверь Шовкет.

Мне казалось, что эта дверь больше никогда не откроется, Шовкет никогда больше не будет сидеть на деревянной скамье, никогда не будет смеяться.

Мне стало нестерпимо грустно.

XXV

Где твои черные кудрявые волосы, Джафаргулу?..

Последнее время я часто думаю: если бы Джафаргулу не стал таксистом, а стал бы пишущим человеком, как я, что бы он написал о нашей махалле? Как изобразил бы дни войны, то сиротство нашей махалли, ту печаль, пропитавшую, казалось, самые стены нашей махалли, даже тротуары, даже мощенную булыжником улицу?

Но какой в этом смысл?

Мне интересно вернуться в махаллю именно по воспоминаниям шофера такси Джафаргулу, именно с видением, с памятью шофера такси Джафаргулу, а не писателя Джафаргулу.