Есть много людей, которые считают необходимым судить задумщиков и исполнителей антинародного террора. А я не кровожаден. Мне бы хватило, если бы все коршуновы-кошелевы ушли из своих теплых кабинетов поработать на лесоповал. Кто на десять, кто на пятнадцать, а кто и на двадцать пять лет! Рубили бы лес и сами подбирали свои щепки! За пайку хлеба с опилками и миску баланды с рыбьей чешуей, конечно, при выполнении положенной нормы! Точно так же, как их жертвы".
Последний абзац Петр пометил: "Выделить курсивом, полужирно, печатать в подбор на две колонки!"
* * *
Собираясь в школу, что-то бурчала Настя, ей отвечала теща. Было уже светло, и Петр чувствовал необычную ясность и легкость. Он вышел в прихожую и крепко обнял дочку.
- Дорогу переходи осторожней, - он поправил ей шарф.
- Я после школы погуляю, - сказала Настя, - мы договорились мальчишек снежками закидать.
Уже переступив порог, она остановилась и, глядя на Петра, тихо спросила:
- Хочешь, я останусь?
За несколько дней до смерти Петр вспомнил ее грустный взгляд и тихий, по-взрослому серьезный голос. И вспомнив, понял, что хотела сказать ему Настя.
А тогда он беспечно улыбнулся и на прощание махнул рукой:
- Тебе только бы школу прогулять! Бездельница!
Теща ушла досыпать. Петр пошел на кухню, но кусок не лез в горло. Он налил в стакан остатки холодного кофе и вернулся к себе.
Шесть аккуратно выправленных страниц лежали перед ним. Он еще раз перечитал написанное. Кое-где морщился, но исправлять не стал, по опыту зная: статья должна отлежаться. Время было: без вмешательства мэрии Ефремов побо ится ее печатать. Через несколько дней Петр скажет Степанову, что задание выполнено. Юрка не станет вникать, позвонит главному редактору и, не слушая объяснений, устроит тому хорошую выволочку. Ефремов - трус, тут же подпишет статью в номер.
Петр хорошо знал тонкие механизмы разоблачительных кампаний. Скорее всего, статьи, обличающие Кошелева, появятся одновременно и в остальных газетах. Так что его статья ляжет на стол мэра уже в подборке с другими. Может быть, даже не сами статьи, а короткая справка, что и где опубликовано на заданную тему.
Он еще раз перечитал абзац про гэбистов, которых пригрел Собчак.
"Скажу Степанову, что это нужно для объективности. Не захотят же они, чтобы в статье торчали мэрские уши, - загодя придумал Петр правдоподобное объяснение. - А в самом деле, почему в Смольном так много бывших чекистов?"
Ира позвонила, когда он уже надевал пальто.
- Миленький, прости, что я так с тобой говорила,- сказала она. Колька совсем расхворался, капризничает. Мама тоже жалуется, наверное, давление повысилось, а мне, как назло, нельзя дома оставаться.
- Ладно, бывает, - Петр оттаял от ее голоса. - Ты же знаешь, я на тебя никогда не обижаюсь.
- Я тебе нахамила...
- ...значит, сам виноват. Когда ты свободна?
- Не знаю. Три дня - сплошные приемы. Американская торговая делегация. Какие-то очень важные, Юрий Григорьевич сам приезжал инструктировать.
Петр почувствовал, как кольнуло сердце. Он представил Иру вдвоем со Степановым, и красные круги пошли перед глазами. Он никогда раньше не испытывал такой жуткой ярости, даже не верил, что такое может быть.
- Позвони, когда сможешь, - передохнув, хрипло сказал он.
- Хорошо, в четверг.
- А если дождика не будет?
- Какого дождика? - переспросила она, но тут же рассмеялась. - Ты всегда так зло шутишь, я часто не понимаю, думаю - ты всерьез...
Он положил трубку и вышел на улицу. Светило редкое в декабре солнце, с бледно-голубого неба сыпались мелкие снежинки, и его следы черным впечатывались в сверкающий снег.
1.24. МОИ ДРУЗЬЯ ЩЕДРЫ ТЕПЕРЬ НА СЛОВО
- Ты чего налепил, уродище? - закричал с порога Чернов. - Это вообще не статья, а приговор Нюрнбергского трибунала. Кошелев нас по судам затаскает, а тебя - прямо в казенный дом.
- За что? - вяло спросил Рубашкин. Второй день после прощания с дочкой тяжелая тоска давила ему сердце. Он физически ощущал этот тянущий душу гнет и безнадежность разлуки.
- В казенный-то дом за что? - повторил он.
- За клевету, дубина, за клевету! На твою статью в Уголовном кодексе другая имеется. Похлеще!
- Ну так не печатай, брось в корзину, - сказал Петр, - никто тебя не заставляет.
- Как же, бросишь! Ефремов посинел, так ему вломили. При мне объяснялся. Он слово, ему - пять, и все крепкие: либо напечатает Рубашкина, либо - завтра на улицу. Теперь валерьянку стаканами хлещет, вкуса не чует.
- А я при чем?
- Заварил кашу - сам и расхлебывай. Сильно подозреваю, что мэрские этого не читали. Представляешь, что воспоследует? - Чернов помахал страницами рукописи. - Давай, звони в Смольный, проси дать отбой.
- Не буду, - коротко ответил Петр.
- Твердо решил? - помолчав, спросил Чернов.
- Пошли они все к тюлькиной матери! Хлябь их в твою твердь!.. окончательно выйдя из себя, заорал Петр.
- Не заводись, я же по дружбе... коли решил - так тому и быть! На, читай - и в набор.
- Печатай как есть, - отмахнулся Рубашкин.
- Ты совсем не в себе. Случилось что?
Петр не ответил, хмуро глядел в стену. В висках заломило, хотелось лечь, укрывшись с головой одеялом, никого не видеть и ничего не слышать.
- Ладно, - встал Чернов, - сейчас сброшу твою гребаную поэму на полосу и вернусь. Посидим, подумаем, может, и полегчает. Как ты насчет посидеть, поокать?
- Всегда! - слабо улыбнулся Петр. - Положительно.
Расположились минут через двадцать. Кроме Чернова, были завотделом политики Андрей Петров и случайно зашедший в редакцию Витька Кокосов. Толстые ломти хлеба, еще теплые, крупными крошками сыпались под затупевшим ножом.
- Небось у мэра таким не закусывают, - сказал Чернов, смачно хрустнув половиной соленого огурца.
- И кому на ум взбредет после первой закусывать? Только придуркам, авторитетно заметил Кокосов.
- Не факт, - возразил Петров, - чем больше съешь, тем лучше выпьешь. А про мэрию не знаю - там меня не зовут. По этому делу Петруха - главный спец. Пусть даст признательные показания: что, где, в каких пропорциях. Колись, Андреич!
- Не гони партитуру, Петров, ты ведь не композитор. Сперва по полтинничку, - вставил Чернов, берясь за бутылку.
- Два раза по дважды, - уточнил Кокосов.
Выпили, и действительно полегчало. Петр подумал, что давно не сидел вот так, за накрытым вчерашней газетой столом, с друзьями, понимавшими его даже без слов.
- Помните, я летал в Чечню с подарками областного губернатора? спросил Кокосов.
- Это когда ты потерялся и волна пошла, что в плен попал?
- Сидел бы я сейчас с вами! Под Гудермесом застрял в питерском батальоне. Два дня гудели, но что удивительно - закусь была точно такая же.
Рубашкин вспомнил полуразрушенный дом на окраине и долгое, без перерывов застолье. Люди приходили и уходили, время стерло их из памяти, только смутные фигуры с одинаковыми, почерневшими от усталости лицами. Но исходившее от них чувство товарищества было осязаемо, как и год назад.
- Витюня, давай без твоей окопной романтики, надоело, - поморщился Петров, - и без того жизнь - не сахар.
- Надоело - не слушай, - обиделся Кокосов. - Поползал бы на брюхе, как я, по-другому б заговорил.
- Кончайте базар! Пора по полтинничку! - прервал распрю Чернов и, повернувшись к Рубашкину, напомнил: - Так как там у мэров? Не тяни, рассказывай.
- Ну, диспозиция у них другая, - оживившись, начал Петр. - Первейшее дело - манжеты. Если торчат из пиджака больше положенного, то приговор суров: выпендриваешься, меньше - значит, мелкая сошка...
- А если вообще нет?
- Таких не то что к столу, даже в прихожую не пустят...
Как раз в этот момент заверещал смольнинский телефон.
- Кончайте ржать! Тихо! - прикрикнул Петр, беря трубку. - Легок на помине, - сказал он, узнав Степанова.
