Не думайте, господа пацифисты, что вся Америка в восторге от нашей перестройки и гласности…

Сейчас, когда наше общество и государство переживают небывалый кризис, спасти нас может только жесткая всеобъемлющая дисциплина. Конечно, меня никто не послушает — не та волна сейчас (разрядка моя,—Е. К.), — а обществу придется жестоко заплатить за эту самую «гласность».

Письмо мое вы, конечно, не напечатаете, несмотря на вашу «гласность». Что же, у нас скоро будет своя печать! И мы будем отстаивать попранные идеалы социализма!..»

Возможно, я бы не обратил особенного внимания на это «письмо», мало ли еще живет среди нас людей, страдающих тяжелой ностальгией по тем временам. К тому же есть в этом «письме» и какая-то правда, хотя бы и вывернутая наизнанку, поставленная с ног на голову и притороченная — неумело, впрочем, — к идее тоталитаризма, воплощением которой и были те самые «спецлагеря», о которых вспоминает автор. Признаться, и определенная смелость нужна, чтобы в наше-то время выступить в открытую с подобным письмом. По крайней мере, нужно не бояться.

Но в том-то и дело, что автор не боится — он привык, что боятся его.

Так кто же он?..

«К сему И. ГРУБЕР, ветеран НКВД, член Союза спасения социализма».

Как видите, кое-кто из ветеранов НКВД вовсе не собирается ждать, когда его призовут для наведения в стране «всеобъемлющей дисциплины», он уже готов приступить к исполнению, коль скоро заявляет об этом в открытую. А стремительно и почти безнаказанно возрождающийся преступный мир, быть может, нужен ему, чтобы снова исполнить роль «помощника»?..

XVIII

МОРОЗЫ стояли крепкие, сухие, и по ночам дневальные не спали, как обычно, а подтапливали в бараках печки. И все равно по утрам в углах искрился иней, а вода в бачке подергивалась ледяной коркой. Бараки сколочены кое-как — их строили такие же зеки — и совсем не держат тепло.

Вокруг зоны — ни домика, ни деревца, а на вышках ярко горят прожекторы, ощупывая каждый сантиметр запретки. Маячат, завернутые в тулупы, неподвижные, словно куклы, фигуры часовых. Господи, им тоже не очень сладко торчать в такую стужу на продуваемых ветрами вышках, им хочется в тепло, и может быть, случаются минуты, когда часовые завидуют зекам, спящим в бараках. И свобода бывает не в радость. Да и какая, если разобраться, свобода у часовых? Проторчат на вышках положенное время, сменятся, подремлют в таком же, как все, бараке и тоже на нарах, а потом снова на вышку. Только и разницы, что одни стерегут, а других стерегут. До города — сорок километров, и ни выходных, ни праздников. Вся радость — сбегать в ближайшую деревню, напиться вонючего самогона и переспать, если повезет, с солдатской вдовой…

Андрей вышел на улицу покурить, ему не спится.

Заскрипел снег. Из-за угла появился дежурный по зоне старший лейтенант Реутов. Хороший мужик, зеки его, в общем-то, уважают, как только можно уважать «гражданина начальника». Он не придирается по мелочам, а если и наказывает — не строго. Больше для видимости и для острастки. Говорят, что он сам когда-то беспризорничал и вроде бы «тянул» срок.

— Почему не спишь, Воронцов?

— Не спится, гражданин начальник.

— Сам нарушаешь режим и дневального подводишь, — сказал укоризненно Реутов. — Знаешь ведь, что из барака ночью выходить не положено.

— Я на минутку, гражданин начальник.

— А как у тебя дела, Воронцов? — Реутов вытащил из кармана портсигар, щелкнул крышкой и протянул Андрею: — Закуривай.

Андрей с удовольствием затянулся ароматным папиросным дымом. После махорки было особенно вкусно.

— Нормально.

— Скоро тебе освобождаться, как собираешься жить дальше?

— За меня вы думаете, гражданин начальник. И еще прокурор. — Андрей усмехнулся.

— А вот это ты брось, — Реутов поморщился. — Эта дурацкая философия не для тебя. Ты же случайный человек среди блатных, Воронцов. Твой подельник — Князь, кажется? — конечно, авторитет у них, а ты-то для них никто. Поверь мне. Поиграл в эти игры — и довольно. Куда после освобождения?..

— В Ленинград, куда же еще.

— Прекрасная у тебя родина, позавидовать можно. Беда только, что не дадут тебе направления в Ленинград, — вздохнул Реутов. — Есть там кто-нибудь?

— Да вроде есть двоюродная бабушка.

— Написал бы.

— Адреса не знаю, — Андрей действительно не знал адреса Клавдии Михайловны.

— Это можно узнать.

— Не стоит.

— Тоже верно. Стыдно?

— Есть немного.

— Значит, не все потеряно, раз стыдно. Завязывать надо. Дорожка эта ох какая кривая, Воронцов! Ты поинтересуйся у своих покровителей, сколько они на свободе прожили.

— Они-то и здесь неплохо живут, — сказал Андрей.

— Это не жизнь, обман. Подумай сам, разве можно прожить жизнь в ненависти? А они ненавидят не только всех, кто не с ними, но и друг друга.

— Зато их боятся.

— И что в этом хорошего? Страх — поганое, мерзкое чувство.

— Не они же боятся, а их.

— А это еще хуже. Тебе толкуют, что тебя уважают, клянутся в вечной дружбе, но все это — ложь. На самом деле готовы перегрызть тебе горло. Это тот же страх, только наоборот. Согласен?..

— Не думал, не знаю. А правда, гражданин начальник, что вы…

— Не имеет значения, — перебил его Реутов. — Докуривай и ступай спать. И думай, думай, Воронцов, пока есть время и не потерян последний шанс.

Далеко прогудел паровоз. Долгое перекатистое эхо повисло в воздухе, рождая тоскливое, сосущее чувство одиночества и неприкаянности. И без того паршиво было на душе, а тут еще Реутов со своим разговором… Андрею почти до слез стало жалко себя, своей неустроенности в этом огромном мире, который начинался за высоким забором, отороченным по верху колючей проволокой. Он понимал, что Реутов прав, но именно оттого, что это была правда, его почему-то разбирало зло.

Он вернулся в барак. Дневальный, сидя у тумбочки, клевал носом. Печка погасла, дырки в дверце не светились, и не было слышно обычного потрескивания.

Андрей пнул дневального:

— Чего дрыхнешь, сука?!

Тот вскочил, засуетился у печки, бормоча: «Я сейчас, сейчас». Андрей лег и натянул на голову одеяло.

А на следующий день он совершенно неожиданно получил письмо.

В три часа дня на площадке возле столовой собираются свободные от работы зеки. Здесь раздают почту. Почтарь влезает на бочку и выкрикивает фамилии. Счастливцы проталкиваются к нему, протягивают руки и, настороженно оглядываясь, словно кто-то покушается на их радость, на весточки с воли, торопливо прячут письма под телогрейками. Даже посылки из каптерки тащат в бараки не с такой опаской. Может быть, потому, что с посылками все ясно — лучшую часть все равно заберут блатные.

У столовой в этот час собираются все, кто свободен и кто способен ходить. В том числе и те, кто писем не ждет. Это как ритуал. Андрей тоже иногда приходит сюда. Просто приходит — и все. Или есть что-то в этом болезненном и неосознанном ожидании: а вдруг?..

Наверное, что-то есть.

Холодно, мороз под сорок. Зеки в ожидании почтаря прыгают на месте, толкаются, согреваясь, стучат деревянными колодками, и пар колышется над живой серой массой, и в эти минуты всеобщего ожидания нет тут ни блатных, ни «чертей», ни «мужиков» — все равны, и не услышишь в этот святой час привычной ругани, и любой «черт» имеет право толкнуть хотя бы и самого Бороду.

— Воронцов, третий барак!

Андрей услышал свою фамилию, однако ему и в голову не пришло, что выкликают именно его, и он еще подумал, вскользь так подумал, что в их бараке больше нет никакого Воронцова…

— Воронцов, Племянник! — снова крикнул почтарь, оглядываясь поверх голов.

Нет, Андрей не рванулся вперед со счастливой и заискивающей улыбкой на лице, как это делают другие. Он с достоинством подошел к почтарю и протянул руку. Почтарь нагнулся и подал ему письмо.

Андрей неспешно, с прежним достоинством отошел. Л у самого в горле застрял комок, стучало в висках, в затылке, буквы прыгали и плыли, не складываясь в слова, так что он не сразу и понял даже, что письмо из Койвы.