Не знаю, чем завершилась эта история, которая сегодня кажется смешной, но меду я наелся тогда на много лет вперед.

А другая история случилась уже со мной.

Как говорится, матери «не светило» вернуться в Ленинград с Урала, пока для въезда требовался пропуск. Никто, разумеется, не мог выслать вызов семье «врага народа». Получила вызов наша знакомая, некая Циля Соломоновна — на себя и на своего сына, моего ровесника. Мы с ним учились в одном классе. К несчастью, пока вызов был в дороге, сын умер. И она вместо него взяла с собой в Ленинград меня — вызов-то был на двоих. Иначе говоря, я ехал в качестве ее сына, а точнее, как понимаю теперь, в качестве носильщика и сторожа ее вещей, которых было много. Где-то в районе Казани (точно помню) на станции продавался дешевый лук. Должно быть, по тем временам очень дешевый, потому что покупали все. Циля Соломоновна сама не покупала, зато посоветовала купить мне. Сказала, что пригодится. Она сделала из наволочки «сидор» — положила в углы по луковице и пришила лямки. В Москве, когда мы перетаскивались с Казанского вокзала на Ленинградский, через площадь, мой «сидор» развязался и лук высыпался. Мужик, нанятый Цилей Соломоновной в помощь (вдвоем мы не смогли бы перетащить все вещи сразу), громко хохотал, а она отчитывала меня за небрежность. Мне было ужасно стыдно, прямо до слез. Люди, москвичи, останавливались посмотреть на это луковое чудо, а я ползал посреди площади на коленях и собирал по луковке. Меня обзывали «спекулянтом проклятым», говорили, что люди голодают, что в Москве ходит цинга, а тут…

Лук я собрал. А когда приехали в Ленинград, когда доставили вещи Цили Соломоновны до ее дома, она вдруг сказала, что, пожалуй, мне действительно ни к чему лук и что она возьмет его у меня и заплатит мне. Я и сам не имел понятия, зачем мне лук, и с удовольствием отдал его Циле Соломоновне. Да и стыдновато мне было тащиться за спиной с «сидором», сделанным из обычной наволочки. Она заплатила мне ровно столько, сколько платил и я. Приехав к бабе Доре, я как-то невзначай упомянул про этот злосчастный лук — будь он трижды проклят! — и баба Дора тотчас потащила меня к Циле Соломоновне, чтобы востребовать лук обратно. Ругалась она нещадно, называла меня «круглым дураком», а уж как называла Цилю Соломоновну…

Слава Богу, я не нашел дом, где она жила. Хотя сейчас, бывая на Сенной, узнаю этот дом…

X

РАНО утром поезд прибыл в Куйбышев.

Офицеры-попутчики, все пьяненькие, вышли проводить Князя с Андреем. Они выказывали всяческую приязнь Князю, жали ему руку, уверяли, что он прекрасный товарищ, скрасил им скучную дорогу, хотя все они проигрались ему в карты. Князь тоже говорил, что было приятно познакомиться и провести весело время, что это хоть немного позволило ему забыть постигшее его горе — смерть сестры, извинялся за выигрыш и даже пытался вернуть выигранные деньги (это получилось у него искренне), однако офицеры и слышать не желали об этом. Честь дороже денег. Тем более офицерская честь. Да и что им деньги, если они ехали на фронт. Они и Андрея дружески похлопывали по плечам, обнимали на прощанье, призывали не унывать, быть настоящим мужчиной и благодарить судьбу, что у него есть такой замечательный дядюшка…

Трамваи еще не ходили, пришлось тащиться пешком. Ждать на вокзале Князь не захотел. Не меньше часа они кружили, так показалось Андрею, по тихим, непроснувшимся улицам, пока не добрались до окраины. Чемодан Князь нес сам, а вещмешок отдал нести Андрею, и Андрей почему-то обратил внимание, что время от времени Князь меняет руки, хотя чемодан был вовсе не тяжелый.

Они остановились у деревянного одноэтажного дома в переулке, который круто спускался к Волге. Окна в доме были закрыты ставнями. Князь условно, морзянкой, постучал в ставень. В доме зажегся свет и узкими полосками просочился сквозь щели.

— Кто там? — спросил женский голос.

— Прокурор, — весело ответил Князь и подмигнул Андрею.

— Сейчас, сейчас! — тоже весело, радостно крикнула женщина.

Они прошли во дворик и поднялись на крыльцо. Дверь открыла совсем молодая женщина. Она была в ночной рубашке и поеживалась от холода. Взглянув на Андрея, она ничего не спросила, не сказала и, кажется, ничуть не удивилась.

— С приездом, Пашенька. — И подставила губы для поцелуя.

Князь обнял ее.

— Соскучилась?

— Еще бы! Тебя же целый месяц не было. Я уж чего только не передумала.

— Не бойся за меня, — сказал Князь. — Мы еще покоптим небо. Верно, племяш? Да, Люба, это вот Андрей, мой племянник. Значит, отчасти и твой. Тащи угол[18] в дом, — велел он Андрею. И кивнул на чемодан.

Он оказался на удивление тяжелым.

А в доме было хорошо, уютно. От изразцовой печки исходило ласковое тепло. Красивая дорогая мебель. На полу в комнате, куда они все прошли, лежал толстый ковер. На стенах висели картины в золоченых рамах. На круглом огромном столе посреди комнаты стояла ваза с живыми цветами, а над столом висела хрустальная люстра с многочисленными висюльками.

Князь покосился на цветы, шумно втянул воздух носом и спросил:

— Кто это приволок такой букет? — Лицо у Князя было хмурым.

— Мамины поклонники принесли, — сказала Люба. — У нее же был юбилей, Пашенька.

— А не твои поклонники?

— Вечно ты что-нибудь придумаешь, — поджала Люба обидчиво губы. — Знаешь ведь, что никого у меня нету, кроме тебя. А каждый раз начинаешь…

— Ну прости. А какой у матери юбилей?

— Пятьдесят лет исполнилось.

— Действительно юбилейная дата. — Князь положил руку на плечо Андрея. — Племянник, Любаша, будет у нас жить. Пока, а там посмотрим. Парень он мировой, земляк. Вы должны подружиться, чтобы всем было ясно, что он тебе не чужой.

Теперь Люба внимательно оглядела Андрея и улыбнулась ему, а он почувствовал, что краснеет.

— Подружимся, — сказала она.

— А ты запомни, племяш, что Люба — моя жена. Как бы твоя тетка. Любовь Николаевна. Но ты зови ее просто Люба, она разрешает. Но не при посторонних, понял?..

— Да.

— Порядок тогда. А теперь досыпать. Недоспишь, как говорят умные люди, все равно что…

— Паша! — укоризненно сказала Люба. — Постыдился бы Андрея. Он еще ребенок.

— Такие ребенки в борьбе с фашизмом творят чудеса храбрости и геройства, — усмехнулся Князь.

— Ты поесть не хочешь? — спросила Люба, глядя на Андрея.

— Нет.

— А у меня почему не спрашиваешь? — изобразив на лице удивление, сказал Князь. — Не мешало бы и «наркомовскую» с прицепом. Устал я, как десять «Сталинцев»[19].

— Обойдешься.

— О женщины! О племя! — Он театрально развел руки. — Воистину тираны. Имей это в виду, племяш, и никогда не женись на красивой женщине. Сядет такая вот красотка на холку, ножки-рюмочки свесит, — тут он опустил глаза и почмокал губами, — и будет понукать.

И еще пяточками своими нежными, розовенькими — под ребра, чтобы не брыкался. — Говорил Князь это несерьезно, шутя, голос его был ласковым, и он следил глазами за каждым движением Любы, отчего Андрей чувствовал непонятную неловкость и стыд. — Как тут делишки? — переходя на серьезный тон, спросил Князь.

— Все нормально. Хрящ на днях был, ждут тебя.

— А должок принес?

— Принес.

— Покажи племяннику, где ему лечь. Он совеем носом клюет.

Андрей действительно хотел спать. Люба провела его через кухню, они вышли в холодные сени и поднялись по шаткой скрипучей лестнице в мансарду, а точнее — на чердак, где была оборудована маленькая комната-каморка. Ни старинной мебели, ни ковра, ни хрустальной люстры здесь не было. Простая железная койка, стул, тумбочка — и все.

Люба ушла. Андрей внимательно огляделся, но ничего примечательного не обнаружил. Подошел к маленькому слуховому окошку. Оно выходило во двор, поэтому с улицы его не было видно. Заглянул в тумбочку. Там лежало несколько старых, потрепанных книжек. Андрей разделся и забрался под одеяло.