Они почти ползком переместились к концу состава, чтобы оказаться напротив незакрытого тамбура. У Андрея сильно колотилось сердечко, а от напряжения и страха пересохло во рту…

Милиционеров осталось всего трое, остальные увели задержанных. Один прохаживался вдоль состава, а двое по-прежнему торчали на своих постах. Эти были заняты тем, что отгоняли безбилетников. Но Машка выжидал — раньше времени рыпаться нельзя…

Паровоз прогудел, вагоны дернулись.

— Теперь не зевай, — сказал Машка. — И не бзди.

Милиционер, который прохаживался вдоль состава,

повернулся к ним спиной.

— Пошел! — скомандовал Машка и пулей вылетел из-под вагона.

Андрей рванулся за ним. Ударился головой о какую-то штуковину, но боли не ощутил. Его захватил азарт.

— Стой! — заорал милиционер, стоявший возле последнего вагона.

Тотчас третий, развернувшись, бросился к ребятам. Однако Машка был уже на подножке и успел открыть дверь. Поезд медленно трогался с места. Андрей, в два прыжка одолев междупутье, схватился за уплывающий поручень. Машка подал руку и помог взобраться на подножку. Они втиснулись в тамбур и прижали дверь. Милиционер тоже успел вспрыгнуть на подножку, но дверь открыть не мог. Он погрозил кулаком и спрыгнул на землю.

— Теперь быстро в «собачник», пока проводник не заявился проверять, — сказал Машка. И показал на потолок.

Андрей поднял голову. Под потолком, точно ласточкины гнезда, прилепились два ящика. Дверцы были чуть приоткрыты.

— Там не поместиться, — сказал Андрей удивленно. Ящики показались ему совсем маленькими.

— Поместишься, — успокоил Машка. — Давай я подсажу.

С большим трудом Андрей залез в ящик. Машка влез во второй.

— Нормально? — Он высунул голову и подмигнул — Закрывайся, только не плотно, как будто здесь пусто, понял? И не дыши. Сейчас явится проводник, они всегда после станции проверяют.

И точно: распахнулась дверь, из вагона в тамбур вышла проводница. Она взглянула наверх, увидела приоткрытые дверцы «собачников» и, ничего не заподозрив, вернулась в вагон.

— Хорошо, что не мужик, — сказал Машка. — Тот бы полез проверять.

— Милиционер же знает, в каком мы вагоне, — забеспокоился Андрей.

— Допер, молодец, — похвалил Машка, — Только ему уже до фонаря, никуда он сообщать не будет. Я их породу знаю.

В «собачнике» было тесно, грязно, пахло псиной. Но, может, вовсе и не псиной. Просто Андрей так подумал. Однако, несмотря на все неудобства, было здесь даже уютно, потому что тепло. Да и теснота создавала свой дополнительный уют. Андрей не любил больших, слишком просторных помещений. Пустота вокруг всегда пугала его, и он спал закрывшись с головой. Так ему было спокойнее, он чувствовал себя в безопасности. Мать сначала ругалась, а после привыкла и говорила, что ему бы в норке жить или в скворечнике, и называла это непонятным словом «атавизм». А «собачник» был похож на скворечник. Кто-то придумал смешное, но не точное название. Может, эти ящики — для перевозки собак, подумал Андрей. Вряд ли, сюда собаку не затащишь.

Скрючившись, он лежал на боку, подтянув ноги к подбородку и подложив под голову шапку. Сейчас, в тепле, он снова запоздало и с тоской раскаивался, что согласился бежать. Ему совсем не нужна никакая Средняя Азия. Зачем?.. Воровать он не хотел, а придется, раз связался с Машкой. Никуда не денешься. Все беспризорники воруют. Или попрошайничают, что еще хуже и позорнее. А в колонии, наверное, не так уж и страшно, как Машка рассказывает… Оттуда он написал бы Клавдии Михайловне, она похлопотала бы за него — все-таки бабушка, — чтобы выпустили и отправили к ней в Ленинград.

Однако мысль о том, что можно наплевать на Машку, на Среднюю Азию, где всегда лето и сколько угодно фруктов, что можно ведь потихоньку вылезти из «собачника» и на первой же станции пойти в милицию, признаться во всем и покаяться, — эта очевидная с точки зрения здравого смысла мысль не приходила Андрею в голову. Но, если бы и пришла, он ни за что не решился бы на этот шаг. Чтобы самому явиться в милицию и добровольно отправиться в колонию — это позор, которого ему не простят. В приемнике Андрей нагляделся, как шпыняют мальчишек, чем-то опозоривших себя в глазах таких же беспризорников, почему-то обзывают их «суками». Нет, ничего уже нельзя исправить, ничего. Остается положиться на случай, а если колонии все равно не избежать, то лучше попасть туда честным, чем сукой…

Есть судьбы, которых хватило бы на пятерых, с избытком бы хватило, когда бы можно их было разделить. Но судьба — не пайка хлеба, и на двоих не разделишь…

Году, кажется, в шестьдесят шестом я был в командировке на Севере. Приехал я туда от газеты, по жалобе. Человек жаловался, что его преследуют за критику местные власти. Даже из партии исключили. Когда во всем разобрались, когда «несправедливо обиженный» пригрозил, что и на меня напишет жалобу, и мы расстались с ним, секретарь обкома, в кабинете которого происходил разговор, неожиданно сказал:

— Раз уж вы все равно приехали заступаться за обиженного, попробуйте помочь человеку, который действительно очень нуждается в помощи.

И он рассказал поразительную историю, историю человеческой трагедии, рядом с которой, на мой взгляд, меркнут и шекспировские трагедии.

К нему, то есть к секретарю обкома, пришел беглый заключенный. Один Бог знает, как он смог не только проникнуть в обком, но добраться до секретаря! Он сбежал из лагерной санчасти, где находился на лечении. У него была куча болезней, среди которых туберкулез не самая страшная… А сбежал он не для того, чтобы скрыться, чтобы таким путем обрести свободу, а чтобы прийти именно в обком партии (как Ахмет ходил в райком комсомола!), надеясь хотя бы перед смертью найти справедливость. Разумеется, его отправили назад, в колонию, однако секретарь его выслушал и сам просил прокурора не возбуждать новое дело за побег.

Судьба этого человека страшная, но в чем-то и обычная для зека. Впрочем, потому и страшная, что обычная.

Ему было семь лет, когда арестовали отца. Мать вскоре вышла замуж, отказавшись от первого мужа, отца Лени. (Так звали этого человека, а вот назвать его фамилию считаю себя не вправе.) Отчим мальчика невзлюбил, и по его настоянию мать сдала сына в детдом, где он и жил до сорок пятого года. Прекрасно учился, на него «возлагали надежды», но сменился директор, и прежняя обстановка терпимости, дружбы резко изменилась. А тут еще в той местности, где был детдом, наступил голод. Старшие воспитанники у младших, и особенно у отличников и «пай-мальчиков», стали отнимать последний кусок, а когда Леня однажды воспротивился— он ведь был отличником! — его жестоко избили. Он пожаловался директору. Его избили снова. Леня не выдержал издевательств и сбежал из детского дома. Решил разыскать родителей. Или отца, если он жив, или мать. Никого не нашел, а в сорок шестом году попал за бродяжничество под суд. Ему дали один год. Он отбыл почти весь срок — около одиннадцати месяцев, — когда его почему-то перевели в другую колонию. Там временно поместили в изолятор (так делалось везде), и он оказался в одной камере с еще двумя заключенными. Один из них был блатной, «вор в законе», а второй — «сука», которого блатной опознал. Среди ночи блатной разбудил Леню и приказал ему держать ноги сексота, чтобы тот не дрыгался, а сам навалился на него и стал душить. Однако сексот оказался мужиком сильным и все-таки вырвался, закричал. Охрана спасла его. У блатного срок был двадцать пять лет, отсидел он всего ничего, так что ему добавили снова до двадцати пяти — и всё. А Леню приговорили к десяти годам за соучастие. Статья — так называемая «лагерная»: осужденный по ней не подлежит ни амнистии, ни помилованию, ни досрочному освобождению. И строжайший режим. Пройдя несколько колоний, Леня попал на Север и там заболел. Но кто станет обращать внимание на болезни опасных рецидивистов, к числу которых теперь относился и Леня! Подыхай, это личное дело каждого…

Когда он почувствовал себя вовсе уж плохо, пошел в санчасть просить освобождение от работы (работал он на лесоповале), но температура была невысокая, тридцать семь с небольшим, и освобождение ему не дали. (Тут, наверное, стоит заметить, что фельдшера в лагерях были тоже зеки, их называли «помощниками смерти».) Леня чувствовал себя, повторяю, очень скверно — потом выяснилось, что как раз начался туберкулезный процесс, — и поэтому не пошел на развод. Не пошел и на второй день, не было сил, хотя и знал, что за два невыхода — отказа — судят по страшной статье как за саботаж. На суде он пытался объяснить, что болен, но никто его не слушал. По «лагерным» статьям вообще судят скоро и не вникая в существо дела. Есть материал— и ладно. Лене добавили еще десять лет — теперь уже особого режима.