— Жалей, жалей, матушка. А я погляжу, как они тебя пожалеют. Врут они, что сироты. Те, которые сироты, в детских домах живут. Наша Советская власть сирот не бросает. Жулье это, вот я что скажу. Да и по ихним нахальным рожам видать.

— Но не родились же они жуликами.

— Какие как. Зять рассказывал — а он человек ученый и врать не станет, — что преступниками прямо так и рождаются.

— Ерунда это. Есть такая теория…

— Да не теория у них, матушка, а это… организация у них! И командиры, стало быть, свои, генералы даже и другие начальники. Попробуй-ка тронь одного такого — как саранча налетят, откуда только и возьмутся!.. Сейчас-то война, известное дело. Мужики гибнут, сироты все ж остаются, это верно. А до войны разве мало было жулья разного?.. Не-е, как хошь, а зазря под конвоем не возят.

— Колонуть бы эту дуру набитую, — сказал Машка, толкая Андрея в бок. — Молотит языком. Генералы, генералы!.. Сама стерва, наверняка барыга какая-нибудь.

Они лежали на самых верхних, третьих полках. Здесь было тепло и даже уютно. Конвоиры устроились на нижних полках, и один из них тотчас, как только поезд тронулся, завалился спать, а второй, разогнав любопытных— всем хотелось взглянуть, кого это везут под конвоем, — и завесив отделение плащ-палаткой, сидел, клевал носом, проверяя время от времени, все ли его подопечные на своих местах, и курил папиросы «Пушка». Ароматный дым тянулся кверху, Машка шмыгал носом и вздыхал. Наконец не выдержал искушения, свесил с полки голову и попросил:

— Начальник, дай хоть разок курнуть.

— Я вот тебе курну, — лениво отозвался конвоир.

— Что тебе, жалко? — канючил Машка. — Оставь сорок-то [8]…

Конвоир поднял голову:

— А, это ты, Иванов-Сидоров?

— Так точно, начальник.

— Драпать собрался, а?

— Нет, начальник. Ну его, набегался. Все равно от вас далеко не убежишь.

— Это ты верно говоришь, — довольный, подтвердил конвоир. Он встал, протянул Машке целую папиросу и дал прикурить. — Ты, Иванов, если уж надумал все-таки драпать, валяй из колонии, чтобы мы вас в полном составе сдали.

— Не подведу, начальник, — осклабился Машка. — Не боись. Ты ко мне по-хорошему — и я к тебе по-хорошему. В какую везете-то, имени Крупской?.. — Он имел в виду колонию.

— Привезем — тогда узнаешь.

Машка лежал на спине и с наслаждением курил папиросу. Докурив до половины, он оторвал зубами кончик мундштука и протянул окурок Андрею.

— Я не курю, — сказал Андрей.

— Во даешь! — удивленно воскликнул Машка. — Совсем?

— Совсем.

— Тогда мне больше достанется. Вообще-то я больше китайские люблю… Знаешь, как называются?

— Нет.

— Чу-жи-е. — Машка хихикнул, глубоко затянулся, сложил губы трубочкой и выпустил несколько дымных колец. — В «Крупскую» везут, точно, — проговорил он с тоской, — А там режимчик я тебе дам! И рвануть оттуда трудно. Придется покумекать. Не хочется туда…

— Эй, чего там шушукаетесь? — поинтересовался конвоир.

— А вот рассказываю корешу, — отозвался Машка, — как до войны жили. По утрам всегда какаву пили, с колбасой. А сейчас бы пайку черняшки, начальник. И без какавы бы пошла за милую душу. — Ничего из его запасов в дорогу взять не удалось.

— Спать давайте, хватит балаболить.

Машка полежал молча, о чем-то сосредоточенно размышляя. Какие-то фантазии занимали его голову, а бродячая жизнь научила выкручиваться из любого и даже, казалось бы, тупикового положения. Иначе просто не выжить. Что-то придумав, он повернулся на бок, к Андрею лицом, и поманил его пальцем. Вытянув шею, Андрей подставил ухо.

— Раз в «Крупскую», — зашептал Машка, — значит, будет пересадка на Узловой.

— Иванов, сколько раз повторять?! — строго прикрикнул конвоир. — Разгоню вас.

— В уборную хочется, начальник…

— Терпи, нечего шастать.

— Не могу, у меня этот, насморк. — Машка подмигнул Андрею.

— Сморкайся в штаны.

— Я-то могу, а людям как потом будет нюхать?

— Ну и зараза ты, Иванов! — Конвоир сплюнул. — У кого еще насморк? Потом не поведу.

— Я тоже, — сказал Андрей, заметив, что Машка кивает ему.

— Больше никто?

— И я. — объявился еще один.

— Засранцы чертовы, слазьте, — велел конвоир и разбудил напарника.

В уборную он запустил всех троих сразу едва закрылась дверь, Машка быстро заговорил: __

— Значит, так. На Узловой мы с тобой, Андрюха, рвем когти. А вы, черти, — он презрительно посмотрел на третьего мальчишку, — чтобы не вздумали рвать за нами! Ты, Андрюха, рви вперед по ходу поезда, сворачивай за паровоз, налево, и держи на водокачку. Если составы будут стоять, не бзди, ныряй под вагоны. Один легавый с этими чертями останется, а второй за мной побежит. За водокачкой сарай есть, он закрыт на замок. Но одна половинка дверей, которая правая, висит только на верхней петле, понял?.. Ты оттяни низ — и в сарай. И не забудь дверь на место поставить, как будто так и было. Жди меня там. Сиди тихо, как мышка.

Потом Андрей лежал и думал, а нужно ли ему бежать с Машкой. Правда, они еще в приемнике сговорились, что при первой возможности рванут, но теперь, когда предполагаемый побег обрел конкретное время и место, когда Машка придумал план, он засомневался. В сущности, куда ему бежать и зачем?.. В Койву не вернешься, все равно отправят назад, в приемник, а до Ленинграда далеко и не добраться туда. Еще мать говорила, что нужен какой-то вызов и пропуск. И нет у него ни денег, ни документов. Однако и в колонию совсем не хотелось. Андрей наслушался таких страстей про колонию, что и подумать об этом страшно. А эта, куда их везут, отличается особенной строгостью и жестокостью, по словам Машки. Конечно, Машка мог и насочинять — врать он умеет, но и другие ребята, кто побывал в колонии, рассказывали жуткие вещи. И не зря же все стараются оттуда удрать. Было бы хорошо — не удирали бы. Издеваются, говорят, в колониях над малолетками, по-страшному, как хотят. Положат, например, на пол, сверху — лист фанеры, и лупят, палками или резиновыми шлангами — это чтобы синяков на теле не осталось, все печенки-селезенки начисто отобьют, потом всю жизнь будешь кровью харкать. А то привяжут к столбу так, чтобы шелохнуться не мог, а сверху на темя вода из трубочки капает. С ума можно сойти…

* * *

Такое вот случилось совпадение: принесли «АиФ» (1989, № 15), а там опубликованы отрывки из доклада Н. С. Хрущева на XX съезде партии, в том числе телеграмма Сталина: «ЦК ВКП(б) разъясняет, что применение физического воздействия в практике НКВД было допущено с 1937 года с разрешения ЦК ВКП(б)… Известно, что все буржуазные разведки применяют физическое воздействие в отношении представителей социалистического пролетариата и притом применяют его в самых безобразных формах. Спрашивается, почему социалистическая разведка должна быть более гуманна в отношении заядлых агентов буржуазии, заклятых врагов рабочего класса и колхозников. ЦК ВКП(б) считает, что метод физического воздействия должен обязательно применяться и впредь, в виде исключения, в отношении явных и неразоружающихся врагов народа, как совершенно правильный и целесообразный метод…»

С содроганием прочитал я эту телеграмму и понял, наконец, что били меня и таких же, как я, бездомных мальчишек на вполне законных основаниях, «с разрешения ЦК ВКП(б)», то есть с разрешения ЦК той пар-' тии, членом которой до того, как стать «врагом народа», был и мой отец, членом которой уже тридцать лет являюсь и я.

Выходит, что и армия беспризорников — детей! — родители которых погибали на фронтах, защищая Родину, в фашистских концлагерях и в лагерях ГУЛАГа, во время блокады Ленинграда и оккупации огромной территории страны, — выходит, что вся эта армия сирот, вынужденных добывать кусок хлеба хотя бы и воровством (поначалу это всегда было мелкое воровство, именно ради куска хлеба), была приравнена к «заядлым агентам буржуазии», ибо чем еще можно объяснить тот бесспорный факт, что «физические методы воздействия» (и вовсе не в виде исключения!) применялись к ним?.. А ведь применялись, ой как применялись! Работниками колоний, приемников, детских домов, сотрудниками милиции и даже обыкновенными железнодорожниками.