— Базар-то в Койве большой? — спросил начальник. Задавая этот вопрос, он, пожалуй, и не думал вовсе подловить Андрея, просто спросил, вспомнив, что именно написано в сопроводительных документах. Да и не был он ни следователем, ни оперативником, чтобы задавать каверзные вопросы. Направили после госпиталя работать в приемник, вот и работал, убежденный, что сюда попадают малолетние правонарушители и беспризорники. Задав же вопрос, он понял, что более все же пока хочет верить Андрею, нежели верит. И ему сделалось стыдно.

— Базар? — Андрей пожал плечами. — Я не знаю, ни разу там не был.

— И слава Богу, — сказал начальник с облегчением. Вот теперь он окончательно убедился, что Андрей рассказал правду. Однако правда эта была опасной, понимал он, и требовала каких-то действий. Разве что самому переоформить документы и отправить мальчишку в детский дом, пусть живет и учится. Сын «врага народа»?.. Но есть же, в конце концов, закон, по которому сын за отца не отвечает! Да и никто ведь не знает…

Все так. А если те, кто направил его в приемник, заинтересованы в том, чтобы он обязательно попал в колонию, и если они проверят? Что тогда?.. Конечно, могут и не проверить, даже скорее всего не станут проверять, но риск есть. Есть риск. Или вдруг мальчишка сбежит из детского дома и вернется в Койву?.. Это самое опасное и самое вероятное. Предупредить?..

Он поднял голову, пристально посмотрел на Андрея и сказал:

— Сейчас пойдешь в группу…

— Я не пойду в группу. Она опять начнет…

— Пойдешь в другую группу. — Начальник не стал объяснять, что это — штрафная группа, куда обычно направляли после карцера беглецов из детдомов и колоний. Он понимал, что Андрею не место в штрафной группе, но иного выхода не было. У сотрудников могут возникнуть вопросы. Например, почему для Воронцова сделано исключение?..

II

ПРЯМО от начальника дежурный надзиратель привел Андрея в столовую, где как раз обедала штрафная группа. Воспитатель — мужчина — показал ему место за столом и выдал пайку хлеба. Андрей изголодался в карцере и, не дожидаясь, пока разнесут суп, схватился за хлеб. Но тут его толкнул в бок сосед и прошептал, а скорее прошипел:

— Не хавай пайку, Машке отдашь.

— Какой Машке? — удивился Андрей: девчонок не было видно.

— Машку не знаешь?

— Нет.

— Узнаешь, — сказал сосед, злорадно ухмыляясь. — Вон, наискосок от нас, рыжий который.

Рыжий подросток, сидевший по другую сторону стола, как-то небрежно, лениво и равнодушно смотрел на дежурного, разносившего миски с супом. Перед ним лежали три пайки хлеба.

— А почему я должен отдавать? — спросил Андрей у соседа.

— Положено. Ты новенький.

— Я не новенький, я из карцера вышел.

Хоть и был он домашний, хоть и не встречался никогда с беспризорниками, а все же сообразил, что рыжий — главарь в группе, а остальные подчиняются ему. И еще понял, что уступать нельзя, потому что, если уступишь сейчас, сразу, придется уступать снова и снова. Это уж так водится среди всех мальчишек на свете. Это — неписаный закон улицы, двора, любого мальчишеского сообщества. К тому же очень хотелось есть. Просто страшно как хотелось есть. Даже подташнивало от запаха еды.

— Понял? — снова толкнул его сосед.

— Пошел ты! — сказал Андрей. И демонстративно разломил пайку и стал есть.

Рыжий, или Машка, на вид был щуплый, узкоплечий и какой-то нескладный. Как «человек без плеч», подумал Андрей, из книжки «Борьба за огонь». Он не сомневался, что, если дело дойдет до драки, с рыжим справится. Один на один, конечно. Главное — не поддаваться, не показывать своего страха и своей слабости.

После обеда — рыбный супчик с костями, в котором «крупинка за крупинкой бегала с дубинкой», и кучка холодной, комковатой ячневой каши, почему-то посиневшей, — группа строем направилась в спальню. По распорядку в приемнике полагался тихий час, во время которого работники приемника обедали сами и немного успевали отдохнуть. Работа-то и впрямь была у них не из легких.

Воспитатель показал Андрею койку и, предупредив, чтобы была абсолютная тишина («Чтоб муха пролетела— и было слышно!»), ушел. И в спальне действительно установилась тишина. Однако была она напряженная, враждебная, и Андрей сразу почувствовал это, хотя никто его не задирал, на него вроде и внимания никто не обращал. Машка сидел на тумбочке и болтал ногами. Но вот он кивнул, просто кивнул, не сказав ни слова, и к Андрею не спеша, вразвалочку направился длинный тощий подросток с продолговатой, похожей на яйцо, головой. Он подошел, постоял, оглядывая, точно прицеливаясь, Андрея, почесал бок, потом вдруг схватил подушку и бросил на пол:

— Подыми, ты!

— Лакеи отменены в семнадцатом году, — спокойно сказал Андрей. — Ты бросил, ты и поднимай.

Тогда длинный взялся за одеяло и потянул на себя.

— Не лапай. — Андрей вырвал одеяло.

— Ну ты, черт с рогами!.. Я тебя счас заделаю!.. — Стиснув зубы, длинный стал надвигаться на Андрея. Придвинувшись вплотную, он резко вскинул руку и двумя растопыренными пальцами нацелился в глаза. Андрей понял, что наступает решающий момент. Он чуть-чуть подался вбок и пнул длинного в пах. Тот завопил, скрючился и, схватившись за живот, свалился на пол.

Машка спрыгнул с тумбочки.

Все притихли, никто даже не шевелился в ожидании большой потехи. А Машка, насвистывая, подошел к Андрею, оттолкнув длинного, который медленно поднимался, ногой. Прищурившись, спросил:

— Откель будешь, мужичок?

— Издалека, отсель не видать. — Андрей привалился спиной к стене, чтобы не напали сзади. Он понимал, что бить его будут всей группой.

— Ишь ты, шустрый, — сказал Машка и покачал головой. — Уважаю дальних и шустрых. А ты еще и вумный. Страсть как люблю вумненьких да разумненьких. И где же это такие вумные растут?

— Где дураков нет.

— Во, сила! — рассмеялся Машка. И поцокал от удовольствия языком. — Это ты, что ли, Сове врезал?

— Какой сове?

— А этой кикиморе в очках из третьей группы.

— Воспиталке?

— Ну.

— Я, — сказал Андрей.

— Так ты прямо из кандея[5]?

— Да, — ответил Андрей. Ответил скорее по наитию, потому что не знал, что такое кандей.

— А сам откуда?

— Вообще-то из Ленинграда, а сейчас из Койвы. — Он почувствовал, что напряжение немного спало, а вместе с этим отодвинулась и опасность. И понял, что сейчас самое лучшее — поддержать разговор с Машкой.

— Питерский, значит?! — почти восторженно сказал Машка. — А не свистишь? — тут же усомнился он и прищурился, оскалив желтые щербатые зубы.

— Свистни лучше — соловьем будешь. — Это Андрей слышал от мальчишек в Койве.

— Да. ладно ты, не злись, — миролюбиво проговорил Машка. — Это я так, для проверки слуха. Мы же с тобой почти земели, я сам из Новгорода. Тебя как звать?

— Андрей.

— Годится. А меня Машка. Родители назвали Ленькой, но мне не нравится быть Ленькой. Знаешь роман про деда Архипа и Леньку? Во!.. — Он оттопырил большой палец. — Машка — сильнее, верно?.. — Он весело подмигнул. — Жрать хочешь? Айда ко мне. У Машки для хорошего кореша жратва найдется. И не бзди, Андрюха! Отмахнемся, если что. Питерских я уважаю. Ты, — он поманил длинного, — подыми подушку и почисти как следует.

Мальчишки тем временем разбрелись по своим койкам, не дождавшись потехи. Машка привел Андрея в дальний конец спальни и, похлопав по одеялу, предложил:

— Садись. Сейчас поштевкаем[6]. — Он открыл тумбочку, вынул кусок фанеры (у тумбочки оказалось двойное дно), и Андрей увидел целый склад еды: куски хлеба, засохшие скрюченные котлеты, сахар.

— Ничтяк, а? — Машка подмигнул озорно. — Шамай, Андрюха. Здесь без спецпайка совсем пропадешь, брюхо к позвоночнику прирастет, потом ни один хирург не возьмется оперировать.

Андрей мигом проглотил пайку хлеба и две котлеты. За обедом он едва заморил червячка, так что есть хотелось по-прежнему. Машка поманил пальцем длинного, который все еще скулил и держался за живот. Тот подошел, жадными, голодными глазами глядя на еду. А вот на Андрея старался не смотреть.