Евгения Сергеевна окончательно запуталась в попытках понять, что же происходит на самом деле. Она начинала рассуждения снова и снова, пока в голову не пришла в общем-то элементарная мысль: ведь чтобы все это провернуть, Фатеев должен был бы знать, или хотя бы предвидеть, что она окажется в Койве, да еще в таком положении, когда ее обязательно приведут к нему, а в противном случае все его хитрости не имеют никакого смысла. Но знать, что она приедет в Койву, он никак не мог. А если предположить, что знал, тогда нужно допустить, что все было подстроено. Но это уже абсурд, полный абсурд.

Не проще ли допустить, что Фатеев — глубоко порядочный человек, по воле судьбы оказавшийся на службе в органах. Он лучше других знает, как и за что арестовывали людей, то есть знает правду, и что же удивительного, невозможного в том, что порядочный человек, в надежде на порядочность с ее стороны, решился помочь?.. А вот интересно, как он сам очутился в Койве?..

Впрочем, подумала Евгения Сергеевна, в этом-то как раз ничего странного нет. Перевели сюда — и все. Военных вообще часто переводят с места на место. А своему помощнику он явно не доверяет.

Значит, соглашаться?.. Но как она будет работать в таком месте? Это же… Господи, хоть бы посоветоваться с кем-нибудь. Рассказать Алексею Григорьевичу? Не все, конечно. Только о работе. Тем более она чувствовала себя виноватой перед ним…

И она рассказала, не называя Фатеева, что ей предложили работу в управлении, а она не знает, что делать.

— И сомневаться нечего, — успокоил ее Алексей Григорьевич. — Вы же не охранником пойдете. А начальником там хороший человек, Алферов Иван Николаевич. Он давно у нас в Койве, его все знают. Правильный человек, про него худого слова никто не скажет…

* * *

Чудеса на свете все-таки случаются…

Редакция журнала «К новой жизни» (есть такой в системе МВД) попросила меня съездить в командировку на Урал, в колонию. Оттуда пришло письмо заключенного, который убедительно доказывал, что отбывает непомерно большой срок. Убедительным письмо выглядело потому, что автор его не считал себя невиновным вообще. Он признавал свою вину и соглашался с тем, что осудили его правильно, по заслугам, однако срок назначили слишком большой, превышающий разумность наказания, и в связи с этим подвергал сомнениям уголовное законодательство, его гуманную направленность, ибо всякое наказание, писал он, должно быть неотвратимым, строгим, но не жестоким.

Редакции письмо показалось интересным. Мне — тоже. И я согласился поехать. Впрочем, был у меня и другой, личный интерес. Письмо было из Тавды. Вернее, из колонии, которая находилась рядом с Тавдой. К тому времени я знал уже, что где-то там был в заключении отец.

В Свердловске я пересел в поезд, идущий в Тавду.

Народу в вагоне было немного, и я как-то сразу обратил внимание на пожилого подполковника внутренних войск, который, в свою очередь, присматривался ко мне. Мы стояли в коридоре и курили. Он буквально не спускал с меня глаз. Я чувствовал это, но, как только поворачивался к нему, он отводил глаза в сторону. Грешным делом я подумал, что вот работают люди: я еще не добрался до места, а меня уже вычислили…

Покурив, я ушел в купе, в котором, между прочим, ехал один. Почти сразу раздался осторожный стук в дверь, и я понял, что это подполковник.

— Прошу прощения, — сказал он. — Проводница говорит, что вы тут один скучаете, а у меня соседка с грудным ребенком. Вы не будете против, если я переберусь к вам? — В руке он держал портфель.

— Ради Бога, — ответил я.

Мы посидели молча, потом он задал какие-то дежурные вопросы, мы познакомились (называть подлинное его имя не стану, ибо не знаю, захотел бы он этого или нет), — он представился Николаем Степановичем. И вовсе уж неожиданно предложил:

— А не принять ли нам за знакомство по граммульке? — И вынул из портфеля бутылку водки, а затем и пакет с бутербродами.

Ну, выпили. Поговорили. Слово за слово, и я признался, куда и зачем еду. Он расхохотался.

— Я же начальник этой самой колонии, — сказал он. — А тип, который написал письмо, любопытный. Сами увидите. Рецидивист. Это у него седьмая судимость. Отбывает очередной срок за нанесение тяжких телесных повреждений. Покушался на жизнь. Топором трахнул мужика. И между прочим, письмо-то писал не он. Где ему! У него все образование два класса и около двадцати лет лагерей. Есть у нас один грамотей, он за пайку и сочиняет такие писульки…

(Так все и было в действительности. Шесть предыдущих судимостей у «автора» письма были за воровство, грабеж и т. д.)

— Ладно, — сказал подполковник Николай Степанович— Раз все выяснилось, не покажете для порядка командировочку?

Я показал. Он долго изучал командировочное удостоверение, потом усмехнулся, покачал головой.

— Все в порядке? — спросил я.

— Не то слово. — Он потянулся к бутылке. — За такое дело мы должны еще выпить.

Признаться, на языке у меня вертелся вопрос, давно ли он работает в этих краях, чтобы таким, окольным, как мне представлялось, путем выйти на вопрос об отце. Чем черт не шутит, пока Бог спит!.. Но я воздержался.

Мы допили бутылку, покурили прямо в купе и легли спать. Утром прибыли на станцию А. (не доезжая до Тавды), и Николай Степанович пригласил меня к себе домой. Никакой, разумеется, гостиницы в поселке не было и в помине, и я принял приглашение.

Жили они вдвоем с женой на окраине поселка в собственном добротном доме. Когда мы явились, он отвел жену в сторонку и что-то пошептал ей. Она странно как-то взглянула на меня и, кажется, сказала: «Не может быть!»

Мы позавтракали, Николай Степанович показал мне свое хозяйство — куры, поросенок, большой огород.

— И банька имеется, вечерком попаримся. Мне скоро в отставку, так вот мы с женой решили здесь обосноваться до конца дней. Дети взрослые, разъехались и живут сами по себе. А здесь привольно. Охота, рыбалка, воздух…

— Вы не местный?

— Не-ет, я мужик рязанский. Знаете, «а в Рязани грибы с глазами, их едять, а они глядять…» — Он рассмеялся. — В позапрошлом году съездили туда, осмотрелись и решили, что лучше доживать здесь свой век. Я ведь здесь почти тридцать лет. Дом тут, всё. В Рязани кто я буду?.. Бывший охранник, гражданин начальник, ну и все такое прочее… — Он с сожалением вздохнул. — А здесь меня каждый знает, хоть в лицо не плюнут и в огород камень не бросят. Такие дела, Евгении сын Василия. Пора нам на службу, однако. Кстати, ваш друг в ШИЗО.

Он привел меня к отдельно стоявшему домику неподалеку от вахты, но за пределами зоны. Дверь была обита листовым железом, на окнах — решетки. Мы поднялись на крыльцо. Он позвонил. Послышался звук отпираемых запоров, и тут Николай Степанович как-то странно и быстренько отодвинулся в сторону. Дверь открылась наружу, спрятав его, и я остался на крыльце как бы один, а передо мной возникла женщина. Она удивленно посмотрела на меня, глаза ее сделались большие, испуганные…

— Ой! — вскрикнула она, вытянув вперед руки, словно загораживаясь от меня. — Василий Петрович?! Живой?!

Моего отца звали Василий Петрович.

Подполковник вышел из-за двери и, смеясь, объявил:

— Сын его, собственной персоной! Прошу любить н жаловать.

Я знал, что похож на отца. Но не в такой же степени, чтобы меня можно было принять за него! Правда, на тот момент мы были ровесниками, то есть отца арестовали как раз в том возрасте, в каком пребывал я, когда случилась эта невероятная история.-

— Я приметил вас еще на вокзале во время посадки, — рассказывал после Николай Степанович. — Увидел и сразу подумал, что есть в вас что-то знакомое… А уж когда курили в коридоре, тут и вспомнил Василия Петровича. Поэтому и попросил командировочное удостоверение, чтобы убедиться. Смотрю — так и есть, Васильевич!

— Верно, верно, — закивала головой женщина, открывшая дверь. — Вы прямо ну как две капли воды похожи на Василия Петровича, я его хорошо помню. Вера! — крикнула она в глубину дома. — Иди сюда, посмотри, кто здесь!