А стрелял в дядю Мишу самоохранник.

* * *

Трудно изобрести что-нибудь более изуверское, более аморальное и бесчеловечное, чем самоохрана. До недавних пор я думал, что о существовании самоохраны знают все, кто имеет хотя бы самое отдаленное представление о лагерях тех времен. Оказалось, что знают немногие. Да и в литературе мне не приходилось ничего об этом читать. (Пишу эти строки, еще не прочитав «Архипелаг ГУЛАГ» — боюсь браться за чтение этой книги, пока не завершил свою. А там наверняка есть и о самоохране.)

Самоохрана — это заключенные, которые не просто расконвоированы, что в те годы было не редкостью (похоже, начальство отлично знало, что многие отбывают «ни за что»), но которым доверено оружие наравне со штатными конвойными и которые несут ту же службу, то есть охраняют, конвоируют заключенных. (Была песня: «Там же, братцы, конвой заключенных, там же сын охраняет отца…») Они, разумеется, и жили за зоной, в общежитиях вместе с конвойными — иначе их поубивали бы немедленно, — так что были тоже почти как вольными. Разве что не имели права никуда уезжать. Чаще всего в самоохрану брали так называемых «бытовиков», то есть осужденных за бытовые преступления. Это — прогульщики, семейные скандалисты, но и растратчики, и расхитители госимущества, и — случайные убийцы (по неосторожности, в состоянии аффекта, на почве ревности и т. д.). Иногда в самоохрану попадали и «чистые» уголовники из числа «ссученных», а бывало, что и политические. Политические, правда, особого рода. Я знал такого. У него было десять лет сроку по 58-й статье.

Но за что?..

На воле он был профессиональным ассенизатором. Работал в одном провинциальном городе в специальной конторе, по найму, на собственной лошади. Само собой разумеется, немножко «левачил», то есть продавал огородникам «добро», хотя обязан был, по договору, вывозить все на колхозные поля. «Левые» ездки он обычно делал вечером, когда меньше риска попасться. И вот однажды он рискнул ночью проехать с полной бочкой «добра» через центр города, что было запрещено. Когда пересекал площадь, сломалась рессора. Бочка накренилась, часть содержимого вылилась на мостовую. Случилось же это, как нарочно, накануне праздника Первого мая, и как раз возле памятника Ленину…

Можно сказать, что это анекдот, смешная история. В другое время незадачливый золотарь отделался бы штрафом — и поделом: не езди, где не положено, — но в те времена штрафы брали разве что за переход улицы в неустановленном месте. А тут — осквернение святыни, и, разумеется, не случайно в ночь перед таким праздником. И получил он свои десять лет. И стал в лагере самоохранником. И найти второго такого зверя, каким был этот ассенизатор с винтовкой, вряд ли было возможно.

Надо сказать, что, за редким исключением, самоохранники отличались особенной жестокостью и усердием. (Не потому ли никто не хочет признаваться теперь, что был самоохранником? Опросите всех, кто побывал в заключении, — все пережили страшные ужасы, издевательства, однако никто не участвовал в этих издевательствах. А ведь кроме самоохраны были еще и коменданты, также люди отобранные, доверенные…) Начальство умело найти среди зеков людей, которые вполне соответствовали этой запредельной роли. Но есть и другие причины их усердия и жестокости — они тоже по-своему боролись за выживание, ибо им-то и не оставалось ничего иного, как только угождать начальству, — выбора у них, увы, не было, потому что в любой момент любого из них могли вернуть в зону, а это означало — почти наверняка — смерть.

Скажите, можно ли придумать что-нибудь более страшное?..

Можно ли представить, хотя бы только представить и хотя бы только в кошмарном сне, что «врагов народа» (не говорю об уголовниках) охраняли в том числе и… бывшие полицаи, и подлинные — были, были и такие— изменники Родины?..

Нет, это уже не издержки системы, но сама система во всей ее сути. Продуманная, изощренная система. Как и то, что лагерное начальство специально натравливало уголовников на политических. Все делалось по принципу «разделяй и властвуй», а когда уголовнику, потерявшему, скажем, на фронте отца, показывали пальцем на «политика» и говорили, что это — «враг народа», предатель и прочее, как мог этот уголовник относиться к «врагу»?.. Тут надо заметить, что в уголовном мире считалось дурным тоном не любить Советскую власть. Антисоветчиков блатные просто презирали.

Впрочем, это требует отдельного разговора.

Вернемся к ассенизатору.

Можно, не очень сильно напрягая фантазию, додумать судьбу этого несчастного человека (именно несчастного), который, «осквернив» памятник вождю, после несколько лет поистине осквернял свою совесть и душу, а теперь доживает свой век, если уже не умер, рассказывая, каким мучениям подвергался в лагере. Ему-то выдумывать ничего не надо — он действительно всё видел своими глазами, ибо был в едином лице и жертвой, и подручным палачей. За миску ячневой похлебки. За кусок акульего мяса. За право иметь власть над другими.

Иное дело, сколько в этом его вины…

* * *

Вообще-то лучше б\х выходного не было. На объекте повеселее, и время проходит незаметно. Туда-сюда — и день кончился. К тому же Андрей не очень-то напрягается с лопатой, есть и без него кому вкалывать на начальника. Так, ради разминки можно немножко покопать, чтобы суставы не склеились. А в бараке тускло, скучно и промозгло. В зону не выйдешь, когда хочется, — БУР есть БУР, он всегда на запоре и от общей зоны отгорожен колючкой.

Скучно.

— Племянник, — зовет Князь, — иди сыграем.

— Не хочется.

А все-таки мир ужасно тесен, тесен до невозможности, до неправдоподобия. Они встретились с Князем на пересылке в Кирове. Андрей едва переступил порог огромной камеры — не камеры, а целого зала — и услышал знакомый голос:

— Привет, Племянник! — Князь сидел на нарах и жрал французскую булку с маслом. — Я же говорю, что гора с горой не сходятся, а человек с человеком обязательно сойдутся. Железный закон, почти дарвинизм. Даже диамат.

Он получил «довесок» за побег и теперь шел по этапу в другой лагерь.

— А ты? Ты же вроде должен был освободиться…

— Снова сгорел.

— И сколько отвалили?

— Семерик.

— Это больше, чем пять, но меньше, чем десять, — философски заметил Князь. — Садись жрать. Сейчас чайку подадут. Эй, кто там?.. Чаю нам!

На этап они попали вместе. И теперь в одной бригаде и в одном бараке. «Жизнь, — смеется Князь, — продолжается!» Он вообще не унывает никогда. «Ибо, — говорит он, — кому-то всегда хуже, чем тебе. А тебе, следовательно, лучше, чем тому, кому хуже!..»

А сыграть он зовет в шахматы. Он начисто завязал с картами после того, как узнал, что Андрей отмазал его проигрыш у Николы. Он поклялся, что в руки никогда не возьмет карты. Андрей, между прочим, признался в порыве откровенности, что был с Любой.

— Делов куча! — сказал Князь. — Баба, она и есть баба. И больше ничего. С нее взять нечего, кроме того, что… можно. Не с тобой, так с другим бы трахалась. Ей сам Бог велел этим делом заниматься. А иначе откуда народонаселение будет увеличиваться?.. Пусть уж лучше с тобой, чем с каким-нибудь подонком. Ты ведь был в нее влюблен?.. Все нормально, Племяш, не бери в голову, как советовал великому Гоголю Николаю Васильевичу его духовник. К тому же я твой должничок.

По правде говоря, Андрею давно хотелось рассказать Князю, что его заподозрили в том, что он будто бы продал Евангелиста. Но что-то сдерживало его. Или надеялся, что все обойдется. А на душе было неспокойно, и случались дни, когда он не находил себе места, мучился нехорошими предчувствиями. Вернувшись с объекта в барак, заваливался на свои верхние нары и лежал целыми вечерами, уставившись в потолок. Приходили мысли и о побеге. Но бежать было некуда.

— Много будешь думать, скоро состаришься, — не зная причины его хандры, смеялся Князь. — Или мозги засохнут.

— Хрен с ними, пусть сохнут.

— Ветром выдует и по свету разнесет. Они же, когда высохнут, как пыль делаются. Вся пыль на земле — это и есть засохшие мозги бывших человеков. Слезай, сыграем.