В Будённовске по-прежнему убивают людей, в заложниках остаются до полутора тысяч женщин и детей. По радио сообщили, что к переговорам с бандитами готовится премьер Черномырдин. Перед вечерним заседанием я снова предложил обмен заложников на нас, писателей. Горышин стал возражать ещё более рьяно, чем в самолёте.

— Если ты хочешь, ты и меняйся, — сказал он. — А я — старик, мне не до обменов.

— Конформист ты, Глебушка, — сказал я. — Не столько старик, сколько конформист. Впрочем, для меня это не новость. Я ведь помню, как мы с тобой возвращались из Москвы со съезда и везли пьяного Женю Кутузова. Он разбушевался в вагоне, его милиция собралась ссадить в Бологом, я не давал, объясняя, что у него больные ноги и что в Питере на вокзале его будет ждать жена. Тогда милиционеры приковали меня наручниками к дверной решётке в тамбуре и всё же ссадили его. А ты и пальцем не пошевелил, чтобы этому помешать. И потом, когда железнодорожная милиция на Московском вокзале повела меня в кутузку, ты расстался со мной как с незнакомцем.

— Плевать мне на Женю Кутузова. Где он, там всегда пьяный скандал.

В наш разговор вмешался Валентин Сорокин.

— Ваня, — сказал он. — Не такой Басаев дурак, чтобы менять беременных женщин на каких-то писателей. Так что успокойся, обмена не будет.

До меня только сейчас дошёл весь абсурд моей затеи. Конечно, не будет, потому что Басаев со своей бандой понимает, насколько безопаснее для них самих держать в заложниках женщин и детей. После переговоров с Черномырдиным Басаеву предоставили транспорт, и под прикрытием части заложников вся его банда безнаказанно вернулась в Чечню. При этом они оставили в Будённовске более 160 трупов ни в чём не повинных людей.

Долго не мог успокоиться. В сознании вставал Будённовск, больница, гибнущие от пуль женщины и дети. Со времён моего военного детства, в котором я не знал слова «умерли», а знал слово «убиты», я не думал, что на мою землю снова придут убийцы. Но они пришли. И виной тому жалкое в своей беспомощности руководство страны, не способное ответить на вызов негодяев.

Но я здесь на работе. Необходимо взять себя в руки и переключиться на иной ход мыслей и чувств. Удивительными для меня оказались якутские белые ночи. Даже белее, чем в Питере, и это понятно: Якутск на два с половиной градуса севернее, чем Северная столица. Как-то поздним вечером я посмотрел в окно. И увидел во дворе двух милиционеров — они медленно прохаживались у нашего дома. Ясное дело, охраняют.

Наше пребывание в Якутии было омрачено не только событиями в Будённовске, но и запретом якутских властей встретиться с представителями местных общественных организаций, объединяющих русских людей. Когда мы выразили недоумение по этому поводу, нас — весь Пленум — посадили на теплоход и в течение суток возили по Лене. Якобы хотели показать нам Ленские столбы, но так и не показали. При этом спиртных напитков предоставили — море разливанное.

Но ещё большее огорчение мы испытали в день отлёта из Якутска. В аэропорту, когда мы поднялись по трапу в самолёт, нас долго не выпускали в небо. Зной, кондиционеры до взлёта не работают, мы томимся от жары и спёртого воздуха, а нам говорят, что аэропорт не готов отправить нас в полёт. Пришёл лётчик, сказал, что наш полёт задерживается из-за того, что никак не взлетит самолёт с Чубайсом и Оппенгеймером. А в это время Чубайс и Оппенгеймер в аэропортовском ресторане продолжают беседу.

Узнав об этом, мы потребовали выпустить нас из самолёта. Тогда нас стали возить кругами по лётному полю — как будто готовят машину к взлёту, а на самом деле продолжают убивать время. И только когда мы по-настоящему возмутились и готовились поднять бунт, наш самолёт направили на взлётную полосу. Г оспо- ди, когда же ты образумишь нашу матушку Россию? Когда вразумишь нас, что негоже столь недостойно вести себя перед заезжими толстосумами?!

Весь свой первый трудовой день, отвлекаясь по каким-то пустякам, я читал «К оружью, эскулапы!»

Вечером меня пригласил в свой кабинет Феликс Кузнецов. Спросил, удобно ли мне «наверху». Я кивнул. Он полистал перекидной календарь и сказал, что скоро день рождения Михалкова, нужно будет его поздравить. И попросил меня сказать ему несколько слов.

2 марта. Второй день на службе. Вышел второй по счёту и первый за 2006 год номер газеты «Дом Ростовых». В нём — материалы Шестого съезда МСПС. Среди прочих выступлений делегатов и моё — самое короткое. На съезде много говорилось о жульнических делах Арсения Ларионова и Тимура Пулатова: один умудрился продать часть строений «Дома Ростовых», а другой, по слухам, продал принадлежавший писателям многоэтажный дом на Поварской. В своём выступлении я вспомнил, как несколько лет назад в составе небольшой группы писателей — Ганичев, Распутин и кто-то ещё — ездил в Таллин по приглашению руководителя эстонской писательской организации Владимира Илляшевича. Там на встрече с учителями русского языка и литературы Валентину Распутину задали вопрос: «Отчего сейчас некоторые писатели пишут столь жалкие, лишённые ума и совести книги? И не стесняются снабжать их матом?»

Распутин в ответ: «А что вы хотите, если настолько изменилось время и многие в нём. Если раньше образ Смердякова создавал гений, то теперь сами смердяковы хлынули в литературу».

Вот вам и ответ, почему так ведут себя ларионовы и пулатовы. И только чувство брезгливости вызовет, если в своих сочинениях они будут изображать «честных» героев. Или героев — борцов за справедливость.

3 марта. Как хорошо, что у меня такой простой, скромный по габаритам и обстановке кабинет. Писатель — не чиновник, у него не должно быть роскошных апартаментов. И вообще, глупое это дело — обставлять себя роскошью.

Юбилейный творческий вечер к 70-летию Юрия Пахомова. Я тоже сказал несколько слов:

— Готовясь к выступлению, я собирался долго говорить о творчестве Юрия Николаевича. Но, когда подписал ему свою книгу, понял, что в своём автографе всё сказал: «Люблю глубокую, мужественную прозу Юрия Пахомова». Тем и ограничусь.

После вечера ко мне в кабинет поднялся Владимир Личутин. Сказал, что дела в Союзе писателей России плачевные — его руководство заботят только личные проблемы. И пригласил в гости, в Переделкино.

— В баньку пойдём? — спросил я.

— Там банька дорогая, нам с тобой не по карману — 400 рублей в час с человека.

— Найдём, — сказал я. — Только бы собраться.

6 марта. Ко мне пришёл Владимир Бояринов. Рассказывал о своих встречах с Юрием Кузнецовым. Надписал моей внучке Марии свою книжку про сказки и потешки. Я сказал, что в народных скороговорках и потешках много света, поэзии. Читаешь — и красочный, разнообразный мир перед тобой. Не то что иные стихи — одно пустозвонство.

Вспомнили строчку из Ю.Кузнецова: «Я пью из черепа отца.». Я сказал, что для меня эта строчка не столько языческая, сколько метафоричная: пить из черепа отца — значит жить отцовским опытом, его пониманием, его умом.

Владимир Георгиевич не согласился. Он сказал, что никакого отцовского опыта Юрий Кузнецов перенять не мог, так как его отец погиб в сорок четвёртом году, освобождая Севастополь, когда будущему поэту было всего три года. А строчку эту он понимает как скорбь сына или целого поколения детей, оставшихся без отцов, которых унесла война.

Я вспомнил, как в 2001 году в СП России ко мне подошёл Станислав Куняев и, узнав, что в Петербург я уезжаю поздно вечером, позвал в редакцию «Нашего современника». «А что у вас?» — спросил я. «Отметим юбилей Юрия Кузнецова. Мы уже отметили в ЦДЛ, а сегодня хотим продолжить в редакции, чтобы теплее.»

Поехали на его редакционной «Волге». Увидев Кузнецова, я пожал ему руку и похвалил: «Молодец, Поликарпыч, ты меня догнал!» — «Что значит — догнал? Я всегда был всех впереди!» — «Не переживай, я в том смысле, что мне 60 исполнилось в прошлом году, а тебе только сейчас». — «Ну, в этом смысле я бы тебя догнал лишь в том случае, если бы ты умер», — сказал он и налил водки.