Нам давно хотелось поговорить об этих так называемых народных началах, об этой трансцендентальной напряженности, с какою толкуют у нас о народных началах. Чего хотят эти господа, каких народных начал они ищут, какая самостоятельность для них требуется, какой это правды им захотелось?
Увы! Мы все более и более убеждаемся, что все эти модные у нас теперь толки о народности, о коренных началах, о почве и т. п. не обращают мысль ни к народности, ни к коренным началам, не приводят ее к чему-нибудь дельному, а напротив, еще пуще уносят ее в туман и пустоту. В этом-то тумане и разыгрываются все недоразумения наших мыслителей и пророчествующих народолюбцев. Мы смеем уверить этих господ, что они возвратятся к народу и станут на почве, о которой они так много толкуют, не прежде как перестав толковать о ней и занявшись каким-нибудь более серьезным делом. Не прежде эти мыслители обретут то, чего ищут, как прекратив свои искания. Не прежде станут они дельными людьми, как перестав пророчествовать и благовестительствовать. Не прежде станут они и русскими людьми, как перестав отыскивать какой-то таинственный талисман, долженствующий превратить их в русских людей. Они наткнутся на искомую народность не прежде, как перестав отыскивать ее в каких-то превыспренних началах, в пустоте своей ничем не занятой и надутой мысли. Если эти господа действительно чувствуют потребность выйти из этой пустоты и очутиться посреди живой действительности, то сделать это вовсе не так трудно, как им кажется: для этого не требуется никакого напряжения, никакого воздеяния очей и рук горе, не требуется никаких гримас, никакого пророчества, никакого благовестительства, — напротив, все это надобно бросить, все это и есть тот гашиш, которым они себя дурманят; и когда они перестанут все это делать, то они ео ipso [вследствие этого (лат.)] очутятся посреди живой действительности, посреди народа, на твердой почве. Когда столбняк пройдет, и человек очнется, и незрячие глаза его станут зрячими, и он осмотрится вокруг и увидит себя в известном месте, среди известных обстоятельств, у какого-нибудь дела, забытого им за важными материями, и он примется за дело и будет вести его с толком, наяву, а не во сне, то он, несомненно, будет человеком дельным, полезным, а в придачу получит и народность, и самостоятельность, и начала, и элементы, и почву. Что бы кто ни делал, — большое или малое, все равно, — надобно лишь делать толково, отчетливо, наяву, а не во сне. А главное, — не говорить ни одного слова, не отдав себе в нем ясного отчета и не зная, к чему в действительности оно относится. Язва нашего времени, — язва, свирепствующая не у нас одних, но повсюду, — есть страсть пророчествовать, поучать человечество и благодетельствовать ему. Никто не хочет ничего сказать спроста, всякий топырщится и лезет из кожи; у всех вдохновение во взоре и волосы дыбом; все созерцают, пророчествуют, благовествуют или бичуют.
Народные начала! Коренные основы! А что такое эти начала? Что такое эти основы? Где их взять? Что за зверь эти начала и эти основы? Представляется ли вам, господа, что-нибудь совершенно ясное при этих словах? Коль скоро вы по совести должны сознаться, что при этих и подобных словах в голове вашей не рождается столь же ясных и определенных понятий, как при имени хорошо известного вам предмета, то бросьте эти слова, не употребляйте их и заткните уши, когда вас будут почивать ими. Лучший способ стать дельным человеком — не выходить из круга ясных понятий, как бы ни был он тесен. Задача умственного образования в том главным образом и состоит, чтобы человек с совершенною точностью чувствовал и знал, что такое знать, что такое понимать, и не мог смешивать с действительною мыслию всякое праздное возбуждение ума, ту темную игру представлений, которая ничем не разнится от грез. Пусть лучше человек ошибочно понимает вещи и судит односторонне; но пусть только он с полною ясностью представляет себе то, что думает и что говорит, и вот он уже будет стоять на почве, а не висеть на воздухе.
Что же такое народные начала, по которым требуется перестроить нашу жизнь и переладить нашу цивилизацию? Если это есть нечто не существующее, то, погнавшись за ними, мы тут-то как раз и потеряем почву под ногами и повиснем на воздухе, потому что почва или ничего не означает, или означает что-либо существующее. Если же искомые нами народные начала — нечто действительно существующее, то мы иначе и найдти их не можем, как отрезвившись, раскрыв глаза и обратившись к тому, что непосредственно окружает нас, обратившись без всяких мудрований и ухищрений. Первым признаком нашего обращения на путь истины будет и теоретическое, и практическое уважение к существующему. Если вы отправитесь вглубь веков отыскивать ваши начала, то вы точно так же сорветесь с почвы и удалитесь от искомого, как и в том случае, если устремите ваш незрячий взгляд в будущее; и там и тут подвергнетесь вы одинаковому риску, и там и тут потеряете вы голову. Хотите сохранить ее в невредимости, — останьтесь, где стоите, и займитесь прежде всего тем, что у вас под рукою.
Беда наша еще не в том, что мы плохо учены, мало образованы, что цивилизация у нас не широка и не богата; наша беда состоит только в том, что мы, всякого рода умники, не признаем, не понимаем, наконец, просто не видим того, что вокруг нас живет и движется. Оттого существующее вокруг нас темно, черно, лишено для нас смысла, а мысли наши пусты, ни к чему не пригодны и бездельны. Оттого мы все и тянемся куда-то, чего-то все ищем; оттого мы и пророки, и благовестители, и в то же время большая дрянь во всех отношениях.
Итак, мы не придаем большого значения вошедшим у нас теперь в моду жалобам на нашу цивилизацию. Жалоба жалобе рознь. Конечно, мы имеем много оснований жаловаться на условия нашей общественной организации, имеем много оснований жаловаться на состояние наших школ и университетов, на положение нашей литературы, в которой могут еще рождаться такие произведения, как роман г. Чернышевского. Нет сомнения, что ни в какой литературе не появляется на свет относительно так много всякой мерзости. Нигде общественное мнение не находится в таких неблагоприятных условиях, как у нас, и нигде вследствие того общественное слово не подвергается такому злоупотреблению. Нигде так много не пророчествуют, не верхоглядствуют, не благовествуют, как у нас, нигде так не празднословят, по крайней мере, нигде все это не является в такой отчаянной несоразмерности с количеством дельной мысли, серьезного труда и разумного слова. Нигде, наконец, так много не толкуют о народных началах, о почве, о самостоятельности, о заимствованной цивилизации, которую следует бросить, о самобытной цивилизации, которую должно начать сызнова. Все это признаки действительно неутешительные. Но какова бы ни была наша цивилизация, как бы ни были грустны явления, происходящие в нашей литературе, в нашей soi-di-sant [так сказать (фр.)] умственной жизни, цивилизация наша есть факт, от которого мы не можем отпереться. Хороша или дурна наша цивилизация, — она есть факт, и этого факта уничтожить мы не можем, не уничтожая себя самих и всего, нас окружающего. И не цивилизация наша дурна, а дурны мы сами, потому что мы ничем серьезным не занимаемся, а только пророчествуем. Напротив, наша цивилизация есть дело очень хорошее и совершенно необходимое; уничтожать ее отнюдь не следует, Боже сохрани! Мы вправе желать лучшего, мы можем желать большего; но ничего не можем мы приобрести, ничего не можем сделать иначе как на основании того, что уже имеем, никакого улучшения не можем мы достигнуть иначе как на основании уже существующего. Науки у нас не процветают, это правда; но мы не можем отказаться от того малого, что мы еще имеем в нашей скудости; напротив, стараться мы должны не о том, чтобы все это бросить и обзаводиться сызнова, а чтоб из малого и плохого вышел какой-нибудь прок, чтоб оно приумножилось и улучшилось.
Нет, мы должны дорожить нашею цивилизацией, а не бросать ее под тем предлогом, что мы ее заимствовали, а не выработали из народных начал. Все друг у друга заимствуют, все друг у друга учатся, и люди, и народы. Кто бы ни помог нам выучиться, например, математике, — это все равно, лишь бы только мы хорошо выучились ей и умели употреблять ее в дело. Дурно было бы не то, что мы у кого-нибудь учились ей, а дурно было бы то, если б оказалось, что мы плохо учились, более занимаясь квадратурой круга или изыскивая способы, как бы устроить торжественную встречу параллельных линий.
