Сколько несчастных случаев бывает вследствие недоразумений! Сколько недоразумений бывает вследствие разобщенности наших понятий с действительною жизнью! Сколько бед от того, что мысль наша живет постоянно в какой-то фантасмагории, в царстве теней и призраков, где она сама становится призраком и призраком является посреди жизни, смущая и пугая ее!

Сколько, в самом деле, недоразумений! Сколько бывает перегибов, в которых не доберешься ни до начала, ни до конца! Вот человек с вражеским умыслом, который сумеет уверить нас, что не он нам враг, а мы сами себе враги, и сумеет повести дело так, что мы поверим ему и будем принимать крепкие меры безопасности против самих себя, и будем таким образом делать над собою дело своего врага, а ему предоставим удовольствие поджигать это дело и направлять его, как ему захочется. А вот вам еще человек, не имеющий в душе своей ни малейшего дурного умысла, но и не имеющий почвы под ногами, хотя беспрерывно твердящий о почве, — вот этот человек, думая совершить гражданское дело, совершает действие, приводящее всех в негодование.

Да, странные бывают недоразумения! Пора нам отрезвлять наши мысли, пора нам, наконец, серьезно к чему-нибудь определиться и стать чем-нибудь; пора нам перестать слоняться бродячими призраками среди вопросов жизни, пора нам перестать судить и рядить на основании понятий, ничего не понимающих, из ничего созданных, ни к чему полезному не пригодных и плодящих все недоразумения и недоразумения, роковые недоразумения!

Читателям известна статья "Роковой вопрос", напечатанная в журнале "Время", подвергшемся за нее запрещению. Мы не помним, чтобы когда-нибудь журнальная статья производила в нашем обществе такое сильное негодование. Обыкновенно общественное мнение у нас не очень чутко и не очень демонстративно. Давно ли еще могли безнаказанно высказываться перед ним неслыханные нелепости, самые бесчестные и развратные мысли, которых не стерпела бы никакая общественная среда, а наша общественная среда, лишенная всякой жизненной организации, приученная к страдательному положению, беззащитно преданная всякому влиянию, сносила их терпеливо и даже давала им ход, тем более что оне являлись пред нею во всеоружии цензурного одобрения? Но как только в обществе пробудилось одно великое, всех соединяющее чувство, так тотчас же очистилась наша нравственная атмосфера и общественное мнение стало сериозно и чутко. Оно стряхнуло с себя дремоту; в нем пробудилась энергия; в нем оказалась могущественная сила отпора. Что так недавно раздавалось громко, самоуверенно и, по-видимому, господствовало над общественным мнением, то возбуждает теперь омерзение и прячется в трущобу; что прежде тешило почтеннейшую публику, то возбуждает теперь общее и энергическое негодование. Еще немного, и вся эта плесень исчезнет с расколыхавшейся поверхности нашего общества. Вот разница между обществом спящим и обществом пробудившимся! Никакие административные меры сами по себе не в состоянии сделать то, что может сделать общественное мнение, когда оно собрано и сосредоточено на одном действительно общем деле. Нечего какими-нибудь искусственными мерами прививать к жизни охранительные инстинкты, — нечего об этом заботиться, потому что в этих-то инстинктах и состоит сила жизни. Надобно только давать ход силам жизни, призывать их к деятельности, устранять, что стесняет их проявление, а не повергать их в апатию в той мысли, что чем менее жизни в обществе, чем менее предоставляется действия его коренным силам, тем будто бы общество спокойнее, здоровее и безопаснее.

Общественное мнение благодаря пробудившемуся патриотическому чувству стало внимательно, чутко и обнаруживает энергию, какой прежде не было заметно в нем. Оно было оскорблено статьею, о которой мы упомянули. Со всех сторон стекались к нам заявления негодования, которое было возбуждено ею. Патриотическое чувство, пробудившееся с такою силой, не могло допустить, чтобы не в стане врагов, а среди русского общества раздался странный голос в пользу притязаний, враждебных России. Оно никак не могло допустить, чтобы в среде русского общества кто-нибудь брал на себя должность судьи между русским и польским делом, между православием и католичеством, и под личиною судейского беспристрастия произносил приговор в пользу польской цивилизации и латинства; оно не могло стерпеть возмутительную мысль, будто бы поляк в глубине души своей настолько чувствует себя выше русского, что не может стоять с ним наравне, а непременно должен получить преобладание. Будь что-либо подобное или еще хуже того написано поляком, будь что-либо подобное написано тоном полемическим, с запалом страсти, общество скорее могло бы стерпеть. Оно могло бы отвечать презрением на подобную выходку; но оно было глубоко возмущено, слыша подобные рассуждения от человека, назвавшего себя русским, и как бы ни сильно выразилось это негодование, оно было бы совершенно естественно и справедливо. Мы не будем излагать содержание вышеозначенной статьи, не будем возобновлять то тяжелое чувство, которое она возбудила, тем более что и самый журнал, в котором она появилась, постигнут административною карой.

Что же, однако, выходит? Статья была писана совсем не с теми намерениями, которые в ней оказались. Автор этой статьи — не переодетый поляк, а действительно русский, — и русский, который в этой самой статье хотел заявить свое патриотическое чувство и послужить своему народу. Кто поверит этому? Не знаем, поверит ли кто-нибудь, но мы не могли не поверить. Автором статьи оказался литератор, известный нам по своему образу мыслей и, по нашему личному убеждению, вовсе неспособный к каким-нибудь изменническим замыслам. Автор этой статьи, г. Страхов, известен многими статьями философского и критического содержания и предпринятым им переводом сочинения немецкого профессора Куно Фишера об истории новейшей философии. Г. Страхов был постоянным противником того пошлого материализма с задорными ухватками, который распространился было в нашей литературе. Деятельность его в этом отношении была настолько успешна, что явственно отделила его от грязных кружков петербургской журналистики, которые относились к нему с ожесточением и злобою, что могло бы льстить его самолюбию, если бы только чье-нибудь самолюбие могло придавать значение людям этого сорта. Но, к сожалению, статьи его всегда заключали в себе что-то туманное и неопределенное и как будто ничем не оканчивались. В них чувствовалась мысль добрая по своему настроению, но воспитанная в праздных отвлеченностях, в бесплодном схематизме понятий. Г. Страхов, как сказано, занимается философией и храбро причисляет себя к последователям гегелевской философии, давно умершей, похороненной и всеми забытой. Не печальное ли это явление? Люди занимаются сами не зная чем, сами не зная зачем. Бог знает, каким образом вдруг возникают у нас разные направления, учения, школы, партии. Какие действительные причины могли бы возбудить у нас в человеке потребность не вымышленную, а сериозную заниматься гегелевскою философией, и что значат эти занятие, ничем не вызываемые, ничем не поддерживаемые, ни к чему не клонящиеся, ни к чему не ведущие? С какими преданиями они связываются, к чему они примыкают, на чем стоят? И действительно ли развился у нас так широко философский интерес, что у нас могут являться специалисты по разным немецким системам? Какой смысл представляет из себя русский человек, становящийся последователем системы, выхваченной из целого ряда немецких систем и отдельно не имеющей никакого значения ни у себя дома, ни для постороннего наблюдателя?

С гегелевскою философией у г. Страхова соединилось еще какое-то особого рода славянофильство, состоящее в искании каких-то начал народных, ни на что не похожих, нигде не существующих, но долженствующих откуда-то прилететь, — в искании какой-то почвы, — словом, в повторении того, что так словообильно говорится у нас везде, где только возникает речь о материях важных. Что чувство несостоятельности нашего учено-литературного образования, эфемерности идей и направлений в нашей литературе есть чувство весьма естественное, — в этом не может быть сомнения. Но из этой печальной истины вовсе не следует, чтобы все толки о несостоятельности и эфемерности нашей цивилизации, которые теперь пуще всего слышатся в нашей литературе, заключали в себе что-нибудь правдивое и дельное. Кто поручится, что и самое недовольство фальшью не есть в иных устах точно такая же фальшь? Кто поручится, что во всех этих фразах о своенародных началах, о твердой почве, о самобытности и о прочем тому подобном высказывается не та же самая пустота мысли, против которой протестуют эти фразы? Дело не в том, что мы говорим, а в том, как мы добрались до того, что говорим, из каких источников идут наши слова. Слова — символы, и противоположные символы могут легко приурочиться к одному и тому же. Один и тот же дух пустословия может высказываться в совершенно различных, даже противоположных и взаимно отрицающих одна другую фразах.