Народный энтузиазм всех этих дней свидетельствует как нельзя убедительнее о том, какую силу имеет для России событие 4 апреля и, стало быть, о том, как важно для России полное раскрытие истины. Как представить себе, что посреди русского народа именно в нынешнее царствование, именно в эту минуту могло совершиться покушение на цареубийство? После стольких славных дел, после великой реформы, призвавшей к гражданскому бытию столько миллионов людей, реформы, удивившей весь мip своим мирным и счастливым исходом, после стольких побежденных трудностей, в то время когда весь русский народ чувствует себя оживленным, поднятым, призванным ко всему лучшему, когда у нас воочию совершается то, о чем за десять лет перед сим не мог бы помыслить ум самый смелый, — теперь, когда так торжественно обнаружился воспитанный веками государственный смысл русского народа, когда всенародное чувство, всегда столь охранительное и верное в своих инстинктах, становится все более и более руководящим началом для зреющего общественного мнения, когда единение между верховною властью и народом благодаря последним событиям стало для самих врагов наших совершенно убедительною правдой, — вдруг совершается покушение на цареубийство… Совершается покушение на жизнь Государя, который приобрел такую любовь в своем народе, какая редко доставалась в удел земным властителям, и притом в то самое время, когда народная любовь к нему достигла своего высшего развития, как свидетельствует история последних лет, как свидетельствуют ее нынешние столь горячие проявления. В словах наших нет преувеличения; всякий подтвердит их. Мы высказываем факт, всем известный, и высказываем потому, что должны заявить его во имя истины и справедливости, потому, что, не имея его в виду, невозможно опознаться посреди происходящих перед нами событий. Подумайте, есть ли возможность в русской среде именно в это время созреть замыслу цареубийства и дойти до действительного покушения? Предположите всевозможные увлечения, вы придете разве только к личному сумасшествию для объяснения этого явления на русской почве без влияния каких-либо посторонних начал. Умственный или нравственный разврат, отрицательные учения, овладевающие незрелыми умами, не приготовленными дать им надлежащий отпор, всего этого недостаточно для объяснения той злой силы, которая выразилась в решимости на подобное действие. Чтобы дойти до подобного действия, надобно принадлежать к какой-нибудь обширной и серьезной организации или находиться под ее влиянием. Из ничего подобное преступление возникнуть не может. Это не какая-нибудь шалость, не задорная статейка, даже не прокламация, брошенная из-за угла. Нужна какая-нибудь сильная пружина для того, чтобы поднять руку на такое страшное дело. Для этого недостаточно праздных идей или возбуждений, выходящих из разобщенного с окружающею средой взбалмошного кружка недоучившихся школьников или стриженых нигилисток. Для этого нужны какие-нибудь определенные виды, какое-нибудь тайное, издавна питаемое дело, дело, имеющее исполненную кровавых катастроф историю, имеющее предания и надежды, необходимо что-нибудь осязательное, что-нибудь действительно способное возбуждать политический фанатизм и действовать не на одно воображение, но и на волю увлеченных людей.

У нас повадились толковать о всесветной революции, которая повсюду запускает свои лапы, всюду высылает своих эмиссаров и везде затевает смуты и потрясения. Действительно, в последнее время есть в Европе масса политических бродяг, готовых пристать ко всяким смутам, где бы оне ни возникли. Но полагать, что эти элементы составляют действительно как бы некую особую державу между державами значит фантазировать. Элементы всесветной революции распределяются известными группами, имеющими каждая какое-нибудь свое патриотическое дело. Орсини покушался на жизнь императора Наполеона, но он делал это не в видах какой-либо всесветной революции, а как итальянский патриот. Мадзини был силой не в качестве какого-то всесветного революционера, а находясь во главе сильной итальянской партии, имевшей многочисленных адептов во всех общественных классах своего отечества, опиравшейся на массы и имевшей реальную почву для своих действий и видов. Было бы детством думать, что может образоваться какое-то отвлеченное революционное общество, которое из одной любви к искусству, pour les beaux yeux d'un principe [ради прекрасных глаз (фр.)], стало бы усиленно работать для произведения смут в народе, с которым оно не отождествляет себя и от которого имеет в своих недрах лишь несколько изменников и потерянных голов, и чтоб это отвлеченное общество могло фанатизировать своих адептов к разным подвигам в чужой стране и ввиду каких-то теоретических целей заставлять их жертвовать совестью и честью, совершать злодеяния, подвергаться проклятиям, опасностям и позорной казни. Это выходит из условий действительности и более походит на арабскую сказку. Взгляните прямо в лицо туманному призраку этой всесветной революции, которая будто бы высылает к нам своих эмиссаров, и вы убедитесь, что, в сущности, это не что иное, как достаточно изведанное в своем значении польское дело. Не в происхождении польском зло, а в польском патриотизме в России, в польском деле под русскою державой, кто бы ни служил ему орудием или поддержкой. А служат ему орудием и поддержкой — увы! — не всегда только польского происхождения люди и не всегда только так называемые нигилисты, которые могут делаться только его жертвами. Вот где серьезное революционное начало, действующее в нашем отечестве; оно возбуждает и поддерживает разные болезненные явления в нашем общественном организме, оно парализует наши государственные силы, оно собирает и группирует все, что у нас есть дурного. Может ли быть в этом сомнение ввиду еще столь недавних событий и раскрытий? Теперь утаивать сущность зла, отвлекать от него внимание отвлеченностями, фразами, шутками было бы делом почти столь же преступным, как и самое злодеяние, поразившее ужасом Россию.

Не худо припомнить теперь, что во многих следственных делах о польских мятежниках, как слышали мы от людей знающих, сохранились следы замыслов польской революционной партии на цареубийство. Удивительно ли, что все внимание русских людей с напряжением сосредоточилось теперь на мысли о следствии, к которому подало повод преступление 4 апреля? Все наши государственные и общественные интересы требуют, чтобы корень зла был обнажен вполне. Страшно подумать, если и теперь, когда зло выразилось таким ужасающим образом, оно не будет раскрыто в своих корнях, — если и теперь следствие так же не приведет ни к чему, как ни к чему не привели следствия по делу о пожарах. Вспомним, какими печальными шуточками кончились все исследования, производившиеся над этим делом, в истинном существе которого нет возможности сомневаться.

При мысли о корнях зла мы невольно возвращаемся к последнему мятежу, так поучительному для нас. Где был истинный корень мятежа? В Париже, Варшаве, Вильне? Нет, в Петербурге, где орудиями дела были люди, как, например, Огрызко, которые по служебному своему положению не могли не быть посвящены в наши правительственные дела. Допустим, что этот администратор-изменник избежал бы зоркого ока, следившего из Вильны за петербургскими революционерами, — какую роль играл бы он при настоящих обстоятельствах? Не попадись генерального штаба капитан Сераковский в плен генералу Ганецкому, что помешало бы ему захватить свой багаж (с которым хранился и служебный мундир его), бежать за границу, куда он был уволен в отпуск, и затем вернуться в Петербург совершенно чистым от подозрения в измене? Как смотрел бы он на покушение 4 апреля, он, чуявший силу Польши в раздорах и смутах внутри империи? И тот и другой считали бы себя вправе громко заявить теперь о своей благонамеренности и доказанной на опыте преданности интересам правительства, ссылаясь на свое безукоризненное поведение во время мятежа.