Оглядываясь на свою жизнь, могу сказать, что прошла она неплохо, и вот уже, похоже, близится к завершению. По крайней мере, ожидания оправдались. Видите, я тут же начинаю пересматривать свое первое заявление о хорошей жизни. Мы все так делаем. Словно знаем что-то еще или обладаем чем-то, чтобы судить происходящее. Конечно, у нас ничего подобного нет. Даже у меня нет, хотя я думаю, что понимаю мир лучше всех, кто меня окружает.

Если быть честным — а я хочу быть честным, — должен признать, что очень многие думают о себе то же самое. Довольно трудно описывать какие-либо происшествия, не пытаясь объяснить и свою природу. Знаю лишь, что проницательность, которая мне свойственна, — благословение и в то же время проклятье. Она — подспорье в высшей степени счастливого несчастья.

Выходит так, что я в одной фразе противоречу сам себе. Важно понимать, что мир зиждется на неразрешимых противоречиях. Уверен, это справедливо совершенно всюду.

Я все время говорю «уверен», словно смогу записать все, прежде чем это закончится. Точно все станет конечным, а это ведь невозможно. Как я уже заметил, я очень много понимаю интуитивно, и хотя пытаюсь привести все в порядок, мне ясно, что ничего из этого не выйдет. Моя мать нежно меня журила, объясняя, что я появился на свет не для того, чтобы изменить мир.

Думаю, логически моя история начинается с нее. Дело не только в том, что она меня родила, и я вырос, слушая ее наставления. Я собирался сказать, что это была ее ошибка, и, думаю, будь я не столь честным, неплохо бы это доказал.

На самом деле, все гораздо сложнее, придется это признать. Мать ни в коем случае не отвечает напрямую за положение, в котором я теперь оказался, если не считать, что она произвела меня на свет, а я ведь не просил, чтобы меня рожали, верно? Помню, как я бросил ей это обвинение, когда еще был совсем юн и зависел от нее. Знаю, это было несправедливо. Сказать, что я — всего лишь то, чем она меня сделала, означает очень низко оценить ту мою часть, которую я считаю неотъемлемо своей. Мне всегда было не очень просто общаться с окружающими и причиной я считаю то, что она меня неправильно воспитала. Я вижу две стороны любого вопроса, даже если он касается моей выгоды, моего комфорта и даже, вероятно, моей жизни.

Мы здесь уже больше суток, и теперь я уверен: я один осознаю всю безвыходность нашего положения. Прошлой ночью все они беззвучно спали с набитыми животами, точно ничего особенного не случилось. Конечно, в каком-то смысле так оно и есть, поскольку никто из нас ни разу надолго не оставался без еды и не знал подлинных лишений.

Следует признать, что мне понятна их точка зрения. Говорят, учишься на собственном опыте, и, хотя у меня такого опыта не было, все равно я это знаю. Я также знаю, что многие даже из своего опыта не способны извлечь урок. Это не означает, что я пессимист, всегда ожидающий худшего, просто я верю в меры предосторожности.

Я хотел разделить еду, оставить запас на потом — совершенно разумная мера, — но они и слышать об этом не хотели. Посмеялись надо мной и с жадностью все слопали. Увидев, что спорить с ними бесполезно, я вскочил и взял свою порцию. Ровно столько, сколько мне причиталось, хоть и больше всех. Мой размер и красота помогали в жизни, конечно, но это вовсе не повод прибегать к насилию. Мне никогда не приходилось драться, потому что я и так все получал без сопротивления, или потому, что вещи, которых другие столь страстно желали, меня почти не интересовали.

Это вина моей матери. Я не трус. Я уверен, что не боюсь физических усилий. Я просто не научился драться — не представлялось случая. Возможно, я повторяюсь, но мне просто хочется, чтобы это было совершенно ясно. Ведь это важнее всего. Другие, кажется, понятия не имеют ни о нашем отчаянном положении, ни о том, во что это все может вылиться. Не могу заставить себя поверить, что даже такие тупые существа способны игнорировать очевидное. Когда придет время, — а придет оно скоро, не сомневаюсь, — даже они не будут, не смогут просто так вот существовать и действовать без раздумий. Я не хочу сказать, что они станут размышлять над этой проблемой в абстрактных философских категориях, которые доступны мне, но им придется все взвесить и принять решение, вынеся вопрос на всеобщее обсуждение прежде, чем что-то сделать.

Когда мы только сюда попали, они все были восхищены окружавшей нас новизной. Я уже тогда все понял, но решил промолчать. Жизнь меня многому научила, даже если сейчас — слишком поздно. Все равно я ничего не мог поделать. Раньше я думал, что знание само по себе влияет на что-то, но сейчас в этом не уверен.

Тут темнеет гораздо позже, потому что стены — прозрачные. Это их восхитило. Я мог бы объяснить им, почему это так, но они бы не поняли или просто не стали бы меня слушать.

Все бесконечно бегали по кругу, пока у меня не закружилась голова и не пришлось надолго закрыть глаза, чтобы никого не видеть. Я всегда считал, что наша погоня неведомо за чем совершенно смехотворна. Они продолжали дурацкую гонку, толкаясь и наступая друг на друга, пытаясь вскарабкаться по гладким вогнутым стенкам. Думали, что поступают правильно, что их активность сама по себе — заслуга.

Потом они стали строить нелепейшие домыслы о том, куда мы попали, и снова я мог бы им все объяснить. Я знаю, что такое большой аквариум, и видел такую штуку, доверху наполненную водой.

Я подумал: что же произойдет, если кто-то нальет сюда воду, — но такие кошмарные фантазии я себе не позволяю, хоть факты и говорят противоположное. Кроме того, у меня — ясная голова. Тут кризис совсем иного рода, нежели тот, с которым нам предстоит иметь дело. Нам постоянно кажется, что все вещи вызваны каким-то внешним вмешательством, но это неверно. То, что мы несем в самих себе, — именно это определяет нашу участь.

Продолжать рассказ или стоит снова остановиться и поразмыслить? Я хочу сказать, разумеется, что смерть — последний кризис для нас, но, поскольку она ожидает всех, это не беда. Наша ответственность за смерть ближнего — вот подлинная проблема. Те из нас, кто возьмет на себя такую ответственность, пройдут через кризис, который намного ужаснее смерти. Кто именно это будет? И как они будут мириться с собой после того, как это случится?

Не могу поверить, что они просто удивятся и будут существовать, как прежде.

Другая возможность, и самая страшная: они даже не удивятся, потому что не поймут, что наделали.

Прежде чем с громким щелчком погас свет, я все внимательно изучил. Они с таким увлечением пытались карабкаться по стенам, что даже не смотрели сквозь них. Они не поняли, что стены прозрачные. Они не знают, что это за место, не понимают природу стекла, и считают, что если можно сквозь что-то смотреть, этого вовсе не существует. Они забираются по скользкой стенке, чувствуют ее, ушибаются, падают, но стенка — единственное, что они способны понять. Я могу охватить взглядом весь аквариум, но, поскольку я влезал на стены не так часто, как они, я способен видеть и кое-что еще.

Те из них, кто считает себя мыслителями, предлагали самые смехотворные объяснения природы аквариума и читали проповеди о том «Почему нас сюда поместили». Совершеннейшая чепуха. Одни говорили, что мы должны двигаться по часовой стрелке, другие столь же страстно настаивали, что против. Потом они потребовали большую порцию еды за свои советы. Смешно, что мы по-прежнему здесь, а еда кончилась. Я долго над этим смеялся.

Я вижу вещи, находящиеся вне аквариума, хотя многие из них могли бы оказаться внутри. Если бы я считал, что осталось время и у меня была бы склонность к юмору такого сорта, я мог бы прочесть лекцию «Почему они не в аквариуме». Знаю только, что находиться в аквариуме — часть нашей природы. Мы больше не будем Танцующими Мышами. Мы больше не будем проводить жизнь на задних лапах, — единственное, что отличает наш тип. Все мы должны понять, что существуют и другие мыши, и даже мы сами не всегда танцевали. Существуют полевые мыши, домашние, городские, деревенские, церковные, которые никогда не окажутся в аквариуме и не станут танцевать на задних лапках.