— Пожалуйте, мастер Корвинус!

Юмис Хускерле, конеторговец, сгибался едва не вдвое. Кому сказать, не поверят: поди перегни пополам этакий-то кряж! Однако такому покупателю грех не поклониться — одежка, от отороченного русским соболем берета до востроносых башмаков, немецкая — даром что по роже покупатель биарм биармом. Руки холеные, лицо гладко выбрито, золотая цепь на груди. Купец, и не из последней гильдии, небось. Может, и вовсе советник — но не бургомистр и не фогт, этих Юмис знал в лицо. А взяток сколько на них трачено… тьфу, расстройство, лучше и не вспоминать. Сам Юмис пока лишь мечтал о гражданстве в столице Бьярмаа, Бьярмаланда — Линнавуори, Линнабурге по-господски. А от покупателя явственно разило не только большими деньгами, что уже неплохо, но и неплохими связями — что совсем хорошо.

И Юмис усердно хрустел закремневшей поясницей и даже пытался балагурить, втаптывая в грязь славу горячих биармийских парней, среди коих говорящий зараз три слова слывет болтуном.

Солома, устилавшая земляной пол конюшни, шуршала под деревянными клумпис Юмиса и кожаными носачами гостя.

— Тут вот они, мастер Корвинус. То есть на днях из Татарии пригнали, не кони у этих нехристей — сказка-с! Эх, что за кони, мастер Корвинус, что за кони! И жеребята есть, как раз сыну ваше…

Гость с брезгливой миной отшатнулся от свисавшего с балки на сыромятном ремешке оберега — дырявого камня, Юмалова молоточка — и скосил глаза на собеседника, словно водой его облил от меховой шапки до деревянной обутки.

Нда. Ежели покупатель углядит в камушке язычество, или, того хуже, колдовство… устроит он Юмису знакомства, только вовсе не полезные, что для дела, что для здоровья. Святая Палата, дай Господь святым отцам-доминиканцам здоровья, шутить не любит. А, с другой стороны, если человек на семилетие покупает сыну жеребенка, навряд ли он будет поднимать шум оттого, что другие тоже уважают дедовские обычаи Бьярмаа.

— Здесь они, мастер Корвинус. Это вон конюх мой, Харек, за ними приглядывает.

С кучи соломы в темном углу поднялся парень, слегка напоминавший тех, от кого по конюшнями развешивают юмаловы молоточки. На голове — темная копна, не разберешь, где солома, где волосы. Нос — ал, как вишня, бугрист, что малина, ноздреват в землянику. Остальное лицо — огромным комом сырого теста, в которые повар воткнул ягоду носа да маленькие глазки двумя голубиками, да по неряшеству засыпал половину кома не то половой, не то древесной трухой бесцветной щетины.

— Чего столбом стоишь? Кланяйся, дурень!

Дурень Харек послушно согнулся чуть не до пальцев босых ног, а уж до извоженных в земле да соломе, провисших колен посконных портков — точно. Поглядел снизу искоса на тут же позабывших его хозяина с незнакомым господином, выпрямился осторожно, готовый, чуть что, сызнова застыть в поклоне, украдкой утер заспанное лицо полотняным рукавом, хранившим следы прошлых умываний и утираний, и после сна, и после еды. На груди, выскочив из ворота, закачался крестик-распятие, купленный за немалые деньги у перехожего отца-бенедектинца, заверившего Харека, что крест отлит в Святой Земле точно по образцу того, на котором сына Марьятты-богородицы, светлого Иисуса иудеи распяли, только меньше в двенадцать раз. Харек прибрал крест обратно за пазуху, пристроил большие руки за пояс, на котором висели мешочки с огнивом, ложкой и прочей полезной справой. Снова моргнул и уставился на уже позабывших о нем за разговором хозяина и неизвестного господина.

— …А позвольте узнать, мастер Корвинус, какие у вашего сынка волосы будут, черные, рыжие, или, скажем, белые?

Близорукие глаза гостя вдруг растерянно сморгнули.

— Н-не зна… — он намотал на палец свесившуюся из-под опушки берета черную прядь, скосил на нее глаза, просветлел лицом. — Н-наверно, черные, любезнейший Хускерле… Да, черные!

Тут пришел черед растерянно моргнуть самому Юмису Хускерле. Что за чудной господин — не помнить, какие волосы у сына, да при том еще, как понял Юмис, единственного? Впрочем, это его дела. Будь у Юмиса такая цепь на шее, он, может, еще не так бы чудил. А лишнее любопытство в таком хорошем знакомстве не подмога, а скорее уж даже помеха.

— Счастье вам, мастер Корвинус, вот истинный Бог и святой Антанас — счастье! Есть один татарчик — черен, как уголь! Шкура — атлас! Да что я, мастер Корвинус, вот сами глядите! Харек, телепень, чего встал? Давай, выводи Сарацина!

Вскоре покупатель окончательно пленил Юмиса Хускерле — он не строил из себя знатока, не лез к голенастому коньку, почти жеребенку, в зубы, не рассматривал придирчиво копыта. Полюбовавшись, как тот описал по конюшне несколько кругов, мастер Корвинус удовлетворенно кивнул и развязал кошелек.

Под конец Хускерле все же решился снова переспросить — а не лучше ли будет купить молодому Корвинусу конька постарше, но уже объезженного? А то ведь, не приведи Господь и Юмала, скинет конек барчука, спросят-то ни с кого, как со старины Юмиса… последние мысли, впрочем, конеторговец благоразумно придержал про себя.

По вмиг заледеневшему взору богатого гостя он понял, что ошибся. Сухо распрощавшись, купец одним взглядом отмел робкую попытку Юмиса поправить дело предложением обмыть покупку в погребке «Слезы святой Магдалены» — за его счет, разумеется, за его счет! Вскочил в седло, приторочил к задней луке седла поводья жеребчика и дал своему коню шенкелей, провожаемый поклонами и истошными приглашениями заезжать почаще и заверениями в полной готовности служить.

Когда равнодушная спина под посконным плащом скрылась за поворотом, Юмис плюнул наземь, повернулся и пошел в дом. Естественно, на метнувшуюся за его спиной к воротам встрепанную фигуру он не обратил внимания.

Лео Корвинус ехал по улицам городка неторопливо, с присущим его возрасту и состоянию достоинством. Нет, конечно, он уже мог позволить себе сшибать с ног, а то и угощать плеткой раззяв, путающихся в ногах его лошади, но самому это делать как-то не пристало, а слуг он сегодня с собой не взял. Да и вообще, сегодня мастер Корвинус не желал привлекать к себе особенного внимания.

На площади у собора святой Анны ему даже пришлось податься в сторону, соскочить с коня, и застыть в поклоне, сорвав отороченный русским соболем берет. Так он и стоял, пока мимо неслись нежданной летней метелью белые попоны и белые плащи, перечеркнутые черными иксами из апостольского креста и меча — «Дорогу! Дорогу комтуру Госпиталя святой Марии Тевтонского дома в Биармии! Дорогу!». Когда вой летней метели стих за углом, замороженная ею площадь стала оживать. Разогнулись согнутые спины, шапки возвращались на свои законные места. Пополз тихий говорок: «Ишь, понеслись, божьи братья… говорят, русские им опять всыпали… да не русские, а литвины… один черт, язычники… русские христиане, только неправильные… да русские это были, русские, только герцог у них литвин».

У ворот Лео небрежно кивнул поклонившемуся стражнику, кинул в протянутую, намозоленную алебардой пятерню две серебрушки, каждая — с корабликом-коггом на одном боку и ганзейским гербом на другом. Впрочем, тут возьмут, не задавая вопросов, и шведскую крону, и новгородскую куну, и литовскую монету с «Пагоней», и московскую деньгу, и английский соверен, и даже генуэзский солид из Кафы, ордынский дирхем или кастильский дублон — только плати.

С того, кто мелкой трусцой выбежал через ворота Линнабурга вслед за гильдейским купцом, взять было явно нечего, кроме соломы в волосах, да грязи на пятках. И стражники даже не глянули ему вслед.