Тяжкий труд может стать и карой. Как ни плоха по своей сути свобода, как по сути своей передача жизни не есть предмет мучительных усилий, так тяжкий труд вплетен в ткань жизни. Труд, разумное усилие, формирует наш разум и дает возможность обеспечить расцвет жизни мужлана-кочевника в совместном поселении накануне и во время неолита (когда, видимо, и живет Адам после сада Эдемского): какой шаг вперед! Но какой ценой!
Не станем сводить труд к тяжкому усилию. Связанное с трудом, такое усилие, несомненно, оказывается как раз тем, с которым мы миримся наиболее охотно. Это подтверждается и древним текстом, ибо важно, что сам Бог ставит пределы трудовому рвению человека; десять заповедей вменяют отдых седьмого дня в обязанность. Значит, есть необходимость в том, чтобы некий моральный закон, некая этическая предосторожность прерывали замкнутый круг трудовой ярости человека. Нам известно, что sabbath[108] (что ставит под вопрос нашу современную систему) есть право на главнейшее, на время для молитвы, на размышления, на помышление о судьбе: «Помни день субботний, чтобы святить его» (Исх. 20: 8-11). Это отдых, предназначенный для того, чтобы святить. «Шесть дней работай, и делай всякие дела твои», ибо свойство работы — возникать снова и снова. Надо разорвать замкнутый круг: «А день седьмый — суббота Господу Богу твоему: не делай в оный никакого дела». И к этому заповедь присовокупляет мудрую предосторожность, направленную против искушения переложить свои дела на других, перепоручив им их выполнение: «…ни ты, ни сын твой, ни дочь твоя, ни раб твой, ни рабыня твоя…» В запрет включены и животные. Это напоминает о том, насколько жизнь человека сопряжена с жизнью жизни, с жизнью природы: «…ни скот твой, ни пришлец, который в жилищах твоих». Закон об отдыхе, призванный расчленить время труда, вменяющий в обязанность и определяющий как акт мудрости необходимость прерывать круговращение труда, способного стать столь же опасным, что и спираль насилия, относится не к религиозному, а к естественному праву, ибо применим и к чужаку-пришельцу, и, еще более символическим образом, к скоту, то есть ко всякой жизни, какая только есть в природе и над которой человеку вверены обязанности и власть (подчинять, господствовать, плодиться и размножаться).
Этот закон разрыва спирали труда настолько важен, что он — единственный, требующий обоснования в космическом масштабе, своими корнями непосредственно уходящего в порядок Творения: «Ибо в шесть дней создал Господь небо и землю, море и все, что в нем; а в день седьмый почил. Посему благословил Господь день субботний и освятил его» (Исх. 20: 11). Есть две заповеди, которые предполагают повеление и награду: выполнение долга по отношению к родителям, вознаграждаемое долголетием, и соблюдение субботы; вторая же сулит вознаграждение за соответствие деянию Господа в природе.
Итак, налицо ценность и двойственность труда. Как и все, что воистину касается сути, в нем есть и лучшее, и худшее. Мы неявно признаем эту ценность труда, определяя временные рамки нашей до-истории и нашей пред-истории через посредство плодов нашей производственной деятельности, под которой следует разуметь наш труд. Так идет развитие: от обломка камня — к камню обточенному и от камня — к металлам.
Поистине, в труде есть два плюса. По крайней мере — два. И это — не рука и мозг; ибо рука и мозг находятся по одну сторону. Это — творческий полюс. Рука — рука с большим пальцем, способным захватывать, — в гораздо большей степени способствовала формированию мозга, нежели мозг — формированию руки. Метафизика времени родилась 1, 8 млн. лет назад из руки и зачаточной мысли человека, дробившего кремний. А еще есть мышечный полюс, полюс двигателя, давления, которое он заставляет нас оказывать в нашем телесном мире. Жак Рюффье[XLI], ссылаясь на положение, сложившееся лет десять назад (около 1970 года), писал: «Если наш палеолитический предок потреблял 2500–3000 калорий в день, то современный человек в Европе потребляет 150 000 калорий, а в США — более 230 000 калорий[109]».
Непосредственно перед нефтяным кризисом, в ходе «тридцати славных лет»[110], считалось, что потребление энергии удваивается каждые десять лет и что это совершенно естественно.
Да, человеческая мышца — посредственный двигатель. Рука — чрезмерно точный прибор, чтобы применяться для выполнения задач, требующих затраты сил и механически повторяющихся движений. Замена таких повторений машиной, а мышцы — мотором — вот, в целом, главное изобретение, осуществленное в Европе в переломную пору XVIII–XIX веков.
Промышленная революция — не творческий акт, а ускорение. Творчество — это или расколотый примерно два миллиона лет назад кремень, либо сознательно посаженное около 10 тысяч лет назад зерно злака, либо генная инженерия ближайшего будущего, которой, возможно, и суждено стать подобной революцией, в ходе которой должны возникать биологические роботы, бактерии, претерпевающие непосредственное воздействие на уровне генетического кода: живой артефакт, наделенный умением устранять свои повреждения, в тысячу раз более действенный, чем самая действенная машина. Вот вам картина великих перемен в области труда.
История начинается два миллиона лет назад; первый перелом (за 10-8 тысяч лет до н. э.) — наступление неолита. Второй перелом — XII–XIII века, технический перелом Средневековья — знаменуется более успешным применением для хозяйственных нужд мышц животных и силы текущей воды, любопытным образом перекликающимся, невзирая на полное отсутствие контактов, с великим переломом, наступившим в китайской биотехнологии благодаря использованию раннеспелых семян, что дало возможность, начиная с XII–XIII веков н. э., собирать на китайских рисовых плантациях по два урожая в год. В этом китайском открытии было бы, однако, чрезмерным усматривать прообраз биоинженерии, с которой, как мы уже видели, связываются надежды на единственную истинную технологическую революцию ближайшего будущего.
Начиная с XIII века перемены стремительно ускоряются. С 1789 года в Европе начинается эпоха ортеза[111] руки, получающей импульс от искусственного, безмышечного двигателя; перелом, начавшийся около 1960 года, ознаменован появлением ортеза мозга, выполняющего его простейшие функции. Компьютер лишен разума, но он действует со скоростью электрического тока, в миллионы раз быстрее нашего мозга. Этот ортез мозга в высшей степени нарушает сложившееся равновесие. Мы вскоре вступим в пору обновляемых источников энергии. Нам предстоит грызть (термо)ядерное яблоко и сосать солнечный апельсин[112]. И наверняка уже завтра появятся истинные роботы — микробиологические. События, видимо, развиваются быстрее, чем это можно было предвидеть еще вчера.
События, видимо, развиваются быстрее и по зигзагообразной траектории. Ошибочно предполагать, будто использование всё более совершенных орудий, артефактов и ортезов вызовет постоянное перемещение труда от полюса утомительной повторяемости к полюсу интеллектуальной творческой деятельности. В течение всех двух миллионов лет труда, осуществлявшегося пред-людьми и человеком, постоянно действовал регулятор, определявший развитие в соответствии с принципом: «шаг вперед — два назад» — принципом тактического возврата вспять, который биологи эволюции окрестили педоморфозом. Таким образом, можно говорить и о педоморфозе во время неолита: переход от сбора растений и охоты к пастушеско-земледельческому обществу отнюдь не всегда знаменуется немедленно наступающим прогрессом. Крупнейший скачок вперед привел даже к самому тягостному откату назад[XLII]. Искусство настенных росписей в Ласко в течение тысячелетий оставалось скрытым, неведомым, утраченным; охота, проводимая сообща, — это искусство, требующее находчивости, ума, понимания и обшения. Едва ли будет чрезмерным повторить, вслед за Робером Ардре (Robert Ardrey), что человек был создан охотой. Можно считать почти естественным, что мы одновременно утратили и охоту, и художников Ласко, что поразительные достижения земледелия пришлось оплачивать таким отходом назад. Именно этот этап истинной истории людей — но истории, которая бесконечно повторяется, — ярко описан и в строках книги Бытия. «Проклятая земля», земля, вовлеченная в сельскохозяйственный процесс, быстро становится проклятой, родит тернии и волчцы, доводит до изнеможения и пота, и то, что поначалу выглядело как дар, приходится прямо-таки вырывать у нее ценой повторяющегося, постылого труда. Можно понять вздох освободившегося от всех заблуждений Экклезиаста (но вернем ему его прежнее имя — Кохелет[113]): «Что пользы человеку от всех трудов его, которыми трудится он под солнцем?» (Еккл 1:3). Прежде всего, земледельцу приходится тяжелее, чем охотнику. Когда в быт общества собирателей растений входит какой-то предземледельческий процесс, то это вначале — выигрыш, приводящий позже к отчуждению, прежде чем стать для пятидесятикратно выросшей массы людей источником досуга, который можно посвящать творчеству.
