В 1990 г. я видела фильм о преследовании политзаключенных в советских лагерях и психбольницах (там есть кадры беседы с Софьей Васильевной). Затем состоялась встреча с авторами фильма. Создатели его, молодые люди, сказали, что за несколько месяцев работы они неимоверно устали, что материал так тяжел, так угнетает, что невозможно больше им заниматься. Софья Васильевна годами, десятилетиями, уже совсем больная, жила чужими бедами, ужасами чужих судеб. И не уставала, не давала себе передышки - не могла.
Этот удивительный человек принес в наш мир так много добра, что его еще надолго-надолго всем нам хватит.
М.Зотов
Высокий дух и справедливость
В ту ночь я по обыкновению включил транзистор. Прозвучали новости, и вдруг: "Передаем текст открытого письма Софьи Васильевны Каллистратовой Чингизу Айтматову..." Это была отповедь человеку, безапелляционно заявившему в печати, что все мы терпели и молчали во времена не столь отдаленные.
Обычно после непродолжительного бодрствования у транзистора я засыпал... Однако в ту ночь нахлынули воспоминания. И потрясение: "Господи, да сколько же ей лет?" Ведь даже тогда, в 1976 г., когда я впервые оказался у нее в гостях на улице Воровского, у нее за плечами было чуть не полсотни лет работы юристом и более тридцати из них - адвокатом! Я как бы вновь услышал ее голос, ее мгновенную и точную реакцию на чье-то неразумие, несправедливость. Однажды кто-то из пришедших к ней стал с неистовой злостью ругать коммунистов - не кого-либо конкретно, а коммунистов как таковых. Софья Васильевна, послушав малость, без всякого нажима оборвала говорившего: "Зачем же так? И среди коммунистов немало хороших людей. К тому же и сама идея коммунизма не так уж плоха".
В ночь на 25 мая 1976 г. я, как и некоторые другие, разбрасывал по Москве фотолистовки (самую большую их часть мне удалось разбросать вдоль бетонной дорожки, ведущей от станции метро "Университет" к зданию университета). В конце листовки были такие слова: "... И скотину можно накормить досыта, и раба можно одеть в прекрасные одежды, - от скотины, от раба человека отличает только свободное мышление. Но этого-то нам иметь не позволено..." Так писали мы, рабочие. Софья Васильевна хорошо знала настроения рабочих. Деятельность именно таких людей, как она, позволила рабочим поверить, что диссиденты отстаивают интересы не только интеллигенции. Во всяком случае в моем деле так и было. В лице Софьи Васильевны Каллистратовой трудовой народ потерял своего верного защитника.
Низкий мой поклон ее светлой памяти!
М.Петренко-Подъяпольская
С благодарностью вспоминаю
Нашу семью с Софьей Васильевной Каллистратовой связывают многие годы дружбы. Воспоминания о ней я хочу начать с двух писем, написанных всего за полгода до ее смерти. Переписка возникла из-за неожиданной разлуки, пока мы жили в одном городе, необходимости в ней не было. Письмо Софья Васильевна адресовала мне тридцатого июня 1989 г.
"Милая моя Машенька!
Сама не знаю почему, только я уже давно не пишу никому писем. А вот получила вашу грустную открытку, и стало стыдно за свое молчание. Вы знаете, как я и все мое семейство Вас любим. Всегда помню Вас, а писать не пишется.
То, что Вы тоскуете и Москва для Вас желанное и пока недостижимое "дома" и "у нас" (а не "у Вас"), понятно. Иначе и быть не могло. Но с Вами Настенька и внуки - на этом, очевидно, надо строить свою жизнь и постараться, чтобы Алеша и Ксюша выросли русскими (хотя неизбежно станут американцами, но хотя бы русскими по духу). Вот начала письмо и уже не понимаю, как могла столько времени не писать.
Я на старости лет "пустилась в свет". Выступаю на разных клубных мероприятиях и даже заседаю в правлении Советско-американского фонда "Культурная инициатива"... В подтверждение своей "бурной деятельности" посылаю Вам фотографию - дотошный фотокор из агентства АПН щелкнул фотоаппаратом, когда я выступала в клубе "Московская трибуна".
В субботу была на домашней встрече (вернее - прощании) с Юрой Орловым. Он пробыл в Москве всего неделю. Из рыжего стал совсем белый, но по-прежнему полон энергии.
Мое семейство живет обычно. Марго днюет и ночует на работе и, как всегда, ничего не успевает - приобретение жратвы и уборка квартиры тоже на ней. Галя пока что успешно учится, за первый курс остался один экзамен. Что будет на "кризисном" втором, - не знаю. Мелкие дети сейчас все в разгоне. Я отдыхаю от них и в то же время - скучаю без них.
...Я пока сижу в Москве, так как Марго собирается в командировку в Среднюю Азию, а я без нее - никуда.
Вот все, что у нас происходит.
Знаю, что Вите Некипелову совсем плохо... Бедная Ниночка (жена В.Некипелова. - Сост.).
Машенька, напишите мне большое письмо о себе и обо всех своих. Обещаю ответить обязательно.
Целую Вас".
Мое письмо (не ответное, а просто письмо) оказалось, наверное, одним из последних, полученных ею. Я привожу его почти целиком. Я писала живой Софье Васильевне, и письмо получилось живым. А те слова, что приходят в голову мне сейчас, представляются искаженными болью и растерянностью. В тот год я потеряла трех очень близких мне людей (они, конечно, дороги многим): Виктора Некипелова, Софью Васильевну и следом за ней Андрея Сахарова. С каждым из них жизнь связала меня такими крепкими узами, что писать о них, об ушедших, мне невероятно тяжело.
Письмо мое было написано ко дню рождения Софьи Васильевны, то есть к 19 сентября 1989 г. Сейчас я переписываю его с чудом сохранившегося черновика.
"Дорогая моя Софья Васильевна!
Второй раз за долгие годы не удается мне посетить Ваше застолье в день Вашего рождения. Грущу по этому поводу и заранее пишу поздравительное письмо.
Поздравляю Вас, и Марго, и внуков Ваших, и их жен, и правнуков Ваших, и друзей Ваших с тем, что у них есть Вы - человек замечательный... Я и себя поздравляю с тем, что знаю Вас уже поди двадцать лет, если не более. Все мы черпаем от Вашей доброты, жизненного опыта и умения видеть мир не только рассудочным и эмоциональным зрением, но препарировать его, извлекая основное в терминах юридических. Без этого, вашего, умения число репрессированных правозащитников неизбежно бы возросло.
Я помню, как Гриша (муж М.Подъяпольской. - Сост.), придя с кассационного суда над Хаустовым, где он видел Вас впервые, рассказал о Вас. И какое чарующее впечатление Вы на него произвели. Как мы познакомились, я не помню. Как-то за чайным столом Вы прочли нам лекцию о правонарушениях в уголовных делах. Мы поняли, что они отличаются еще большей маразматической иррациональностью, чем нарушения в политических процессах. Теперь <...> стали известны их чудовищные масштабы и даже причины, о которых тогда мы только догадывались. А Вы знали обо всем этом и боролись не только за нас, а и за любого несправедливо обвиненного и уже осужденного из тех, с кем Вас сталкивали Ваша профессия и Ваша подвижническая жизнь.
Чувство радости узнавания и благодарности к Вам за то, что с открытым глазами Вы избрали тот же путь, какой мы считали единственно возможным для себя, - путь нравственного сопротивления злу и несправедливости стал фундаментом наших взаимоотношений. Поколение наших родителей, многое понимая, отгораживалось от необходимости анализировать систему зла и от деятельного сопротивления пустым формулам. Причина была понятна - страх. Вы его сумели побороть в себе, хотя осведомленность Ваша о глубинах порочности системы была куда шире и глубже чем у многих <...> С тех пор так много было пережито, передумано и сделано вместе. Произошли необратимые процессы, разметавшие нас физически, - а заботы и чаяния все те же. Жизнь на другом континенте не сделала меня другой. Только возможности окоротила. И я рада тому, что Вам выпало не только счастье говорить во всеуслышанье, но и созидать общественное сознание, возвращая его к вечным ценностям.
