Одновременно Комитет госбезопасности сообщает о неправильном поведении в судебном процессе адвоката Каллистратовой С.В., которая встала на путь отрицания состава преступления в действиях Горбаневской. Более того, явно клеветнические материалы, порочащие советский государственный и общественный строй, изготовленные подсудимой, Каллистратова в своем выступлении на судебном заседании квалифицировала как "оценочные", выражающие убеждения Горбаневской. Не случайно по окончании процесса Якир, Алексеева и их единомышленники встретили Каллистратову как "героя" с цветами.
Такое поведение адвоката в судебном процессе не является единичным. По имеющимся у нас данным, аналогичные позиции занимает группа московских адвокатов (Каминская Д.И., Монахов Н.А., Поздеев Ю.Б., Ромм В.Б.) <...> Нередко они действуют по прямому сговору с антиобщественными элементами, информируя их о материалах предварительного следствия и совместно вырабатывая линию поведения подсудимых и свидетелей в процессе следствия и суда.
Председатель Комитета госбезопасности Андропов".
Вопрос был быстро "рассмотрен":
"Секретно
ЦК КПСС
на СТ-102/10с
Московским городским комитетом партии проведено совещание руководителей административных органов города, на котором обсуждены задачи и выработаны меры по выполнению Постановления Секретариата ЦК КПСС от 17 июля с.г. <...>
Председателю Президиума коллегии адвокатов т. Апраксину К.Н. и заведующим юридическими консультациями поручено принять меры по улучшению воспитательной работы в коллективах и повышению персональной ответственности адвокатов за выступления в суде.
Принято к сведению заявление т. Апраксина К.Н. о том, что адвокаты Каминская, Каллистратова, Поздеев и Ромм впредь не будут допущены к участию в процессах по делам о преступлениях, предусмотренных ст.190-1 УК РСФСР. Адвокат Монахов за аморальное поведение из коллегии адвокатов исключен.
О принятых мерах сообщено в Комитет государственной безопасности СССР.
Секретарь МГК КПСС В.Павлов".
Весною 1971 г. Софья Васильевна тяжело заболела. Обострения хронических болезней она переносила своеобразно: энергично, без устали работала, всем приветливо улыбалась, ни на что не жаловалась (хотя мы знали, что боли из-за язвы желудка и холецистита мучали ее регулярно), а потом "вдруг" сваливалась, не в силах поднять голову от подушки, и "скорая помощь" увозила ее в больницу. Еще в 1961 г. старший брат устроил ее в клинику 1-го мединститута, с тех пор ее обычно туда и отвозили.
В марте я как-то пришла к ней в клинику и услышала: "Знаешь, ко мне два врача приходили, совсем незнакомые. Такие молодые, симпатичные, с цветами. Долго расспрашивали обо всех моих судебных процессах, просили всегда к ним обращаться, если заболею". Эти два врача - рентгенолог Леонард Борисович Терновский и его жена Людмила Николаевна, а позднее и их друг кардиолог Александр Викторович Недоступ стали близкими друзьями всей нашей семьи. Вслед за ними в кругу друзей Софьи Васильевны появились Имма Эльханоновна Софиева и Юрий Львович Фрейдин. Я думаю, что только благодаря этим пятерым замечательным врачам (которые взяли под свою опеку не только мою маму, но и многих других правозащитников и членов их семей) ей были дарованы последние шестнадцать лет жизни.
Александр Викторович, "рыцарь без страха и упрека", как звала его за глаза Софья Васильевна, в самые трудные для правозащитного движения годы лечил, а иногда и выводил из-под удара многих диссидентов. Одна, а то и две койки в его отделении факультетской клиники на Пироговке постоянно были заняты правозащитниками. Лежали там и Лариса Богораз, и Петр Якир, и Виктор Красин, и Гуля Романова. Лечил он Сергея Желудкова; поддерживал здоровье Георгия Владимова в пору его изгнания из Союза писателей и чуть ли не ежедневных обысков и допросов в КГБ; лечил после ареста Саши Лавута его маму; долгие годы лечил Лидию Корнеевну Чуковскую, - всех не перечислишь. Обстановка в отделении Недоступа была почти домашней: на тумбочке около мамы лежал "самиздат", около нее был всегда кто-то из ее друзей.
Отношение этих врачей к маме было трогательным. Леонард Борисович и его жена Людмила ("Леонарды", как называла их Софья Васильевна) установили над ней заботливый патронаж. В случае необходимости немедленно звонили Александру Викторовичу. Помню, мама, как всегда с юмором, говорила мне по телефону с улицы Воровского: "За меня не волнуйся и сегодня не приезжай: приходил Сашенька [Недоступ], принес цветы, померил давление, внимательно прослушал, выписал лекарства, сходил за ними в аптеку, проследил, чтобы я правильно все приняла, сказал "спасибо" и ушел... Так что у меня все в порядке". Только ему удавалось заставить Софью Васильевну лечь в больницу, когда она уже серьезно заболевала, но еще могла (как ей казалось) стоять на ногах. В таких случаях Александр Викторович бывал непреклонен и категоричен, и мама его слушалась. А если случалось, что из-за отсутствия места он не мог ее немедленно госпитализировать, на помощь приходила Имма Эльханоновна, которая тоже в своей больнице имела "диссидентскую" койку. Для мамы, стеснявшейся кого-нибудь обеспокоить, протестовавшей даже против вызова районного терапевта ("не так уж плохо я себя чувствую"), врачи, единомышленники, друзья, не ожидающие просьб о помощи, были спасением.
Конечно, такая направленность в выборе больных не оставалась незамеченной бдительными органами. Тем более, что и контингент посетителей, приходивших в больницу проведать своих друзей, был особый: за многими из них велась слежка. В отделение Недоступа приходил зимой 1978 г. Григоренко прощаться с мамой перед поездкой в гости к сыну в США. Петр Григорьевич был веселый, а мама вдруг заплакала. Мы перепугались - слезы были ей несвойственны. "Ведь мы навсегда прощаемся, - сказала ему мама, - вернуться вам не дадут..." Я тогда исщелкала на них целую пленку, - такие у них были лица, что хотелось снимать и снимать. Осталось лишь три фотографии, случайно, у друзей. Все остальные и пленку забрали при обысках у Софьи Васильевны.
У Недоступа и Софиевой были неприятности: "сверху" поступали указания строго контролировать, кого они лечат. Обошлось все, наверное, потому, что их начальники были порядочными людьми, да и понимали к тому же, что достойной замены этим первоклассным врачам нет.
Софья Васильевна тяжело переживала, что ее лишили возможности защищать друзей и единомышленников в суде в то время, когда это было так необходимо: обыски, увольнения с работы, аресты продолжались. Осужденные по статье 190-1, освободившись после трехлетнего срока, снова включались в правозащитную деятельность. И их начинают судить уже по 70-й статье за "антисоветскую агитацию и пропаганду". Дине Исааковне Каминской не разрешают принять дело Буковского - по 70-й статье нужен допуск. В Москве остается всего несколько адвокатов, которые берутся защищать "политических", - В.Я.Швейский, Ю.Б.Поздеев, Е.С.Шальман, С.Л.Ария, Ю.Я.Сарри, Б.Ф.Абушахмин. Но судьи штампуют обвинительные приговоры. Руководство МГКА под давлением горкома партии принимает меры к тому, чтобы обуздать тех, кто пытается добиваться оправдательных приговоров по этим делам. В бумагах Софьи Васильевны сохранилась запись ответов семнадцати адвокатов, которых она безуспешно пыталась привлечь к защите по очередному диссидентскому делу "по статье 70-й": "П.Ю.Б. - "занят в большом процессе"; Р.В.Б. - "не берусь за этот процесс", Швейский В.Я. - "согласен, но Склярский (зам. председателя МГКА) не дает разрешения, говорит: "Никого из московских адвокатов не пущу"; Б.С.М. - "нет допуска"; З.Б.Е. - "нет"; Б.К.П. - "занят"; Гавин В.П. - "нет допуска"; Дубровская С.А. - "согласна" (Склярский - не разрешаю!); Коган М.И. - "нет допуска"; К.С.С. - "нет допуска"; П.А.И. - "занят"; С.В.Ф. - "отказываюсь"; А.С.Л. - "по 70-й нет"; Г.М.А. - "отказываюсь"; Е.И.Ф. - "нет практики в этих делах"; Ш.Б.С. - "нет"; С.И.И. - "мне с вами нет смысла встречаться, я вам отказываю"". Это был список самых квалифицированных и смелых. Больше уже не к кому было обращаться.
