Смолкнул на этом поток. Всех бывших тронуло чудо.
На смех поднял доверчивых только богов поноситель
И необузданный в сердце своем, Иксионом рожденный:
– «Сказки плетешь и чрезмерно богов, Ахелой, ты считаешь
Мощными, рек он, коль формы и дать и отнять они могут». —
Все изумились; никто подобных речей не одобрил:
Но Лелекс изо всех, созревший умом и годами,
Так сказал: «Безмерна власть неба и нет ей предела,
И чего пожелают небесные, то свершится.
Чтоб ты не был в сомненье, так есть, недалеко от липы,
Дуб на Фригийских холмах, обнесен небольшою стеною…
Видел то место я сам, потому что был послан Питтеем
В Пелопса землю, которой отец его правил когда-то.
Есть там болото вблизи, что некогда было селеньем,
Ныне те воды ныркам, да болотным курочкам любы.
В образе смертном явился туда Юпитер и также,
Вместе с отцом, Атлантид жезлоносец, покинувши крылья;
В тысяче целой домов они добивались ночлега:
Тысячи были домов на замке. В один их впустили.
Маленький, крытый одним камышом из болот да соломой.
Но старушка Бавкида, и ей летами под пару,
Филемон, сочетавшися в нем в дни юности, в той же
Хате состарились. Бедность они сознали, им легкой
Стала она, и ее они добродушно сносили.
Что ни делай, господ или слуг ты здесь не отыщешь:
Дом-то весь только двое, служить и приказывать те же.
Вот когда небожители бедного крова достигли,
И, головами нагнувшись, вошли через низкие двери.
Членам дать отдых старик пригласил их, придвинувши кресла,
А суровою тканью его покрыла Бавкида.
Теплую тотчас золу разгребла и разрыла вчерашний
Жар, подложила листвы с сухою корою и пламя
Старческим дуновеньем своим заставила вспыхнуть.
Мелкой лучины снесла с чердака да высохших сучьев,
И, нарубивши, придвинула их к котелку небольшому.
Листья срубила с кочна, принесенного мужем из сада,
Орошенного. Он же двурогою вилой снимает
С черной жерди затылок свиной, висящий, копченый.
От хранимой давно ветчины отрезает он малость
И отрезок спешит размягчить в клокочущей влаге.
Между тем сокращают часы разговором, мешая
Замедление чувствовать. Буковый тут же и чан был
На костыле деревянном за прочное ухо привешен.
Теплой наполнен водой, он принял члены их, грея.
Посредине была постель из мягких растений
Положена на кровать; из ивы бока в ней и ножки.
Эту покрыли ковром, которым по праздникам только
Покрывали ее, но и тем, – дешевый и старый
Был он ковер, – на кровати из ивы не след было брезгать.
Боги на ней возлегли. Подсучась, дрожащая, ставит
Старица стол; но третья в столе неравна была ножка.
Ножку сравнял черепок. Когда же приподняло крышку,
То зеленою мятой она его тотчас протерла.
Тут поставили свежих, пестрых ягод Минервы,
Также вишен осенних, в соку приготовленных жидком,
Редьки, индивия, к ним молока, сгущенного в творог,
Да яиц, что слегка лишь ворочаны в пепле не пылком.
Все в посуде из глины. Затем расписной был поставлен
Кубок того ж серебра и стакан, сработан из бука,
Внутренность в нем была желтоватым промазана воском.
Долго ли ждать; с очага появились горячие яства.
Вот убрали вино незначительной старости, чтобы
Место очистить на время вторичной чреде угощенья.
Тут орех, в перемешку тут финик морщинистый с фигой,
Сливы в корзинах и с ними душистые яблоки рядом.
Так же и гроздья, что с лоз, разукрашенных пурпуром, сняты.
Сот посреди золотой. Ко всему ж добродушные лица,
И при этом хлопот и вместе радушья немало.
Видят они между тем, что, сколько ни черпают, чаша
Все наполняется, – тотчас вино прибывает.
Чудо приводит их в страх; и, руки воздевши, взывают
И Бавкида с мольбой и сам Филемон устрашенный.
Просят прощенья за стол и скудное все угощенье.
Был единственный гусь, двора их убогого сторож,
В жертву гостящим богам заклать его старцы решили.
Он, проворен крылом, изморил удрученных годами,
Долго шнырял он от них и словно ушел под защиту
К самым богам. Его убивать запретили владыки.
– «Боги мы, сказали они, оплатят соседи
Карой заслуженной грех, но дастся вам быть непричастным
Этому злу, только вы свой кров немедля покиньте,
Да ступайте за нами и следом в гору идите
Вместе». – Послушались оба и стали, опершись на палки,
Долгий подъем проходить по дороге, взбирался к верху.
Не дошли до вершины настолько, насколько до разу
Может стрела прилететь. Оглянулись, и все увидали
Погруженным в болото, а их только кровля осталась.
Вот, покуда дивились они, о соседях жалея,
Хижина старая их, в которой двоим было тесно,
Превратилася в храм; колоннами стали подпорки,
Зажелтела солома, и крыша стоит золотая.
Двери стали резные, и мрамором землю покрыло.
Тут Сатурний сказал, обращая к ним лик благосклонный:
«Праведный старец и ты, жена достойная, ваши
Изреките желанья». С Бавкидой сказавши два слова,
Передал сам Филемон их общие мысли бессмертным:
«Быть жрецами и стражами вашего храма желаем
Мы, а так как в согласье мы прожили годы, то пусть нас
Час все тот же уносит, пускай не увижу могилы
Жениной я, И она пускай меня не хоронит».
Как просили, сбылось; покуда жизнь длилася, были
Стражами храма они. Когда ж, ослабевши от века,
Раз у священных ступеней стояли они, повествуя,
Что тут на месте сбылось, увидал Филемон, что Бавкида,
А Бавкида, что стал Филемон покрываться листвою.
Вот уж под парою лиц поднялися макушки, тут оба
Как могли, так друг другу вместе сказали: «Прощай же,
О супруг, о супруга», – и ветви закрыли им лица.
Кажет прохожим поныне еще Тиании житель
Два соседних ствола, исходящих от корня двойного.
Мне старики достоверные, не было лгать им причины,
Так рассказали. При том и сам я видел, висели
На ветвях тех венки; и, свежих повесив, сказал я:
«Кроткие милы богам, кто чтил их, сам будет в почете».
