«Мой дорогой Уорнер!

Ты сердечно принял меня. Дал мне кров, пищу, освежающие напитки и теплую постель, где я могу умереть. Я благодарен тебе.

Уорнер, старику неохота умирать в канаве, всеми забытым. Все так просто. Я хочу, чтобы меня вспоминали. Не любили, не восхищались — просто вспоминали. Поэтому я и написал свои мемуары. Опубликуй их, если пожелаешь. Все, о ком я писал, уже умерли.

На полке в шкафу пожарная машина. Это Питеру на день рождения к 5 января.

Картины Гогена ты найдешь на чердаке, в старой подставке для зонтов. Теперь они твои. Благослови вас всех бог, прощай.

Твой дядя Фрэнк».

Вихрем я взлетел на чердак. Там в старой подставке для зонтов торчал рулон. Я чуть не кувыркнулся с лестницы вместе с ним.

— Нет! — закричала Мария.— Такого не бывает!

Бывает! — Я бережно опустил рулон на постель дяди Фрэнка.— Притащи-ка бритву, дорогая.

Мария выбежала и мигом вернулась с бритвой. Осторожно, чуть дыша, я разрезал рулон. Осторожно, чуть дыша, распеленал слои бумаги и клеенки.

Нам явилась картина совершенная по красоте. Портрет таитянской жены Гогена. Она купала младенца сына в прозрачном пруду. Позади стояли две девочки-туземки с полотенцами. Над ними бушевали волнистые джунгли — листья и цветы, красные, синие, ржавые, коричневые и зеленые. В глубине картины пурпурное море и маленькие белые паруса.

Сохранилась картина превосходно: краски еще вибрировали, полотно дышало. Ни малейшего повреждения. Едва веря глазам, мы осмотрели другие четыре. Каждая была прекрасна, каждая в отличном состоянии.

Как и дядя Фрэнк, я понятия не имел, что делать дальше. Потом вспомнил про Джорджа Стэшера. Сотрудника Лос-анджелесского музея искусств, лектора колледжа, доктора философии, моего старого друга. Я тут же позвонил ему в музей.

— Джордж, это Уорнер. Ты мне очень нужен! Сейчас же!

— Сейчас не могу. У меня лекция о Тинторетто.

— А когда?

— Часов в шесть. Что случилось? Что-то ужасное?

— Наоборот! Наоборот!! Замечательное! Ты нам нужен!

— Успокойся, Уорнер. Приеду.

В пять минут седьмого дверь открылась, и вошел Джордж. Низенький, пухленький, большеглазый, усатый и очень чувствительный по натуре человек.

— Ну! Что у вас стряслось?

— Не надо вопросов,— я сунул ему в руки дневник дяди Фрэнка.— Вот, отправляйся ко мне в кабинет и читай!

— Спокойно, Уорнер. Глоток виски можно?

Я принес ему виски в кабинет. Он уже читал и подхихикивал.

— Забавный эпизод — сцена с миссис Кембэлл. Но что тут такого срочного?

— Ты читай, читай! Читай и перестань болтать!

— Пожалуйста, Уорнер, возьми себя в руки.

Я оставил его. Через полчаса дверь распахнулась, и он вылетел чуть не с пеной у рта.

— Где они?! — заорал он.

— Наверху. Да ты возьми себя в руки, Джордж.

Мы с Марией отвели его в комнату дяди Фрэнка. Там на кровати лежали развернутые гогеновские полотна. Джордж вошел медленно, в благоговении. Он присел на краешек кровати стал молча разглядывать картины. Пересмотрел все пять, одну за другой. И заплакал.

— Простите, но я никогда не видел столько красоты сразу.

Принесу выпить,— Мария выбежала из комнаты.

— Как думаешь, Джордж, подлинные?

— Не знаю. Давай снесем их вниз.— Мы снесли их и расстелили на полу.

Джордж все шмыгал носом, не отрывая взгляда от картин.

— Не забудь,— сказал он,— моя специализация — итальянский Ренессанс. Гогена, конечно, я изучал. Но я не эксперт.

— И все-таки, как считаешь — настоящие?

— Не знаю. Те пять, что он нашел в бойлерной, были настоящие. Но они ли это?

Мария принесла вина.

— Милая, можно, бритву и конверты? — попросил Джордж. Жена вышла.— Сейчас,— объяснил он,— есть очень простой метод определять дату написания.— Через минуту Мария принесла все, и Джордж, опустившись на колени, тихонько стал соскребать краску с уголка каждой картины.— У нас имеется электронный спектроскоп,— он стряхнул крошки краски в отдельные конверты и каждый пометил.— Образцы краски скажут о многом. Точной даты установить, конечно, нельзя, но определить, написаны ли они до 1903 года, то есть при жизни Гогена, можно.

— Сколько же эти картины стоят, если они настоящие?

— Ну, учитывая их состояние, почти безупречное, и красоту... я бы сказал... приблизительно... самое меньшее... сто пятьдесят тысяч каждая.

— Но это ж выходит... три четверти миллиона долларов!

— Ага. Именно.

Джордж ушел около полуночи. Мы с Марией старательно упаковали картины и отнесли в кладовку. И отправились спать. Но нам не спалось. Лично я покупал яхту. Не знаю, что покупала Мария, но моя яхта была самой быстроходной и прекрасной в мире.

Музей открывался в 10 утра. Я позвонил в пять минут одиннадцатого.

— Ну? Ну?!

— Спокойнее. Спектроскоп занят. Как только выяснится, позвоню.

Я оглянулся. Марии не видно. Я позвал жену.

— Пап, она ушла! — крикнула в ответ Мелисса.

— Куда?

— Покупать подарки к рождеству. А к двум ей в парикмахерскую, делать прическу.

— А ты чем занимаешься?

— Подарки заворачиваю. Я же иду к Кристине на рождество. В двенадцать за мной заедет миссис Смит.

— А Питер где?

— Я играю! С машинками! — донесся дискант сына.

— Ладно. Играй. Я еще посплю, Мелисса! Не виси на телефоне, я жду звонка.

Я лег и проспал до часу, а когда встал, то чувствовал себя бодрее. Я решил выпить — отметить событие, и спустился вниз в пижаме и в халате. Питер все возился с машинами у камина. Было холодно и дождливо, и я подбросил полешков в огонь.

— Завтракал? — спросил я.

— Ага. Мелисса дала мне булку с сосисками, с горячими.

— Умница Мелисса.— Я отправился на кухню, налил себе джина с тоником и сел в ожидании звонка Джорджа. Выпил еще. Потом решил полюбоваться Гогеном. Картины исчезли.

Кто? Как? Питер? Мелисса? Мария? Вор? Очень спокойно я подошел к Питеру.

— Скажи-ка мне, сынок, ты что-нибудь брал из кладовки?

— Нет, пап. Даже дверь туда не открывал, — Питер, может, и разбойник, но врать никогда не врет.

Мария? Я позвонил в парикмахерскую.

— Милая, ты что, переложила Гогена?

Нет! Они... не может быть!

Может. Они исчезли.

— Нет!

— Да!

— Питер?

— Говорит — не брал. И я ему верю.

Мелисса?

Ушла на рождество к Кристине.

На другом конце провода долгое молчание. И — надрывное:

— Нет! О нет!

— Что такое?

— Ты знаешь, что Мелисса обожает заворачивать подарки. Утром она говорила, что у нас почти не осталось оберточной бумаги.

— Боже! Перезвоню! — Я набрал номер Кристины, но в трубке сыпались частые гудки. Я рванулся к дверям, крикнул Питеру, что вернусь, и выбежал под дождь в халате и шлепанцах. Дом Кристины стоял за несколько кварталов от нашего выше, на холме. Мы были знакомы с ее родителями: играли вместе в бридж. На бегу мне вспомнилось, что на детских праздниках есть обычай, как только развернут подарки, бумагу тут же сжигают в камине. Я карабкался наверх, точно обезумевший. Потерял шлепанец, потом другой. Мне было все равно. Вот-вот настанет черед подарков.

Я ворвался в дом. В комнате было полно ребятишек, три-четыре мамы. Дети уже раскрыли подарки и теперь, усевшись на полу, сражались за них. Весело трещал огонь, пожирая бумагу.

Увидев меня — в халате, небритого, мокрые волосы дыбом, с босыми ногами и дикими глазами, дети потрусливее разревелись. Мне было все равно. В другом конце комнаты я заметил Мелиссу, подскочил к ней и схватил ее за горло.

— Картины из кладовки брала?

— Да! — пискнула девочка.

Подарки в них заворачивала?!

— Уорнер,— вмешалась мать Кристины.— Мелисса уже посинела!

— Ой, прости, детка! — Я выпустил Мелиссу.

— Нет! — закричала девочка.— Не заворачивала!

— А куда дела?

— Они у меня в комнате,— расплакалась Мелисса.— Они такие красивенькие, вот я их и развесила у себя!