Но в один кошмарный день я услышал — это случилось в 1916 году,— что на остров прибыл... кто бы вы думали? Да. Сомерсет Моэм. Со своим секретарем Джералдом Хэкстоном. Я тут же решил держаться от гостей подальше. После нашей последней встречи — прошло восемь лет — у меня выросла пышная борода. Моэму меня, конечно, не узнать. Но мне не хотелось снова становиться жертвой его непростого нрава.

Но чему быть — того не миновать. Однажды душным днем, когда я дремал в такси, кто-то просунул руку в окошко и растолкал меня. Оказалось, Хэкстон, а рядом с ним — Моэм, щегольски одетый в белый костюм.

Хэкстон был молод и высокомерен.

— Послушай, старина, повезешь нас?

— Нет.

— Но нам очень нужно,— не отставал Хэкстон.— Знаешь дом Анани на Матайэа? Отвезешь нас туда, получишь десять франков.

Я вроде уже выспался, да и с наличными было туговато.

— Скажем, двадцать. Матайэа не ближний свет.

— Ладно,— согласился Моэм. Они забрались в машину. По дороге Моэм рассказал, что приехал на Таити собирать факты о Поле Гогене, художнике. Неизвестно ли мне что-нибудь про такого?

Об этом пьянице-художнике, французе, я тут наслышался. Писал он в основном обнаженных женщин. Когда я начал работать в бойлерной пивоварни на Папеэте, там стояло с десяток картин Гогена, густо заросших пылью. У ящиков с углем. В сырые дни, когда топка никак не разгоралась, я бросал картину в печь, чтобы лучше занялось. Небось Гоген этот задолжал за пиво, а вместо денег прислал свои непристойные картинки, а тогдашний хозяин, разозлившись, ткнул никчемные холсты в бойлерную. Пять из них еще сохранились, но я не собирался рассказывать про них благородному Моэму. Может, сейчас они уже чего и стоят. Пивоварня с той поры сменила уже двух хозяев, и никто, кроме меня, не знал, что картины еще там. Пять я уже сжег, мог сжечь и остальные, никто бы и не шелохнулся; значит, фактически они мои, и я могу делать с ними, что пожелаю.

Моэму я ответил, что о Гогене слыхом не слыхал. Наконец мы подъехали к дому Анани, он тонул в глухом кустарнике. Мы вошли в дом и встретились с хозяином — старым, беззубым плосконосым таитянином. Они с Моэмом беседовали на французском, я на Таити немного выучился. Моэм приехал купить дверь. Оказывается, Гоген как-то заболел в доме Анани, и ему не на чем было рисовать.

(Примечание. Совершенно верно. Поправившись, Го ген, у которого не было холста, стал рисовать на стеклянных панелях дверей главной комнаты Анани. Тот, по таитянским меркам, был человек современный.)

Он и намалевал свои непристойные картины на стеклянных дверях. На трех. На двух почти всю краску сцарапали дети. Но третья прилично сохранилась. Моэм приобрел ее за 200 франков. Тогда это равнялось четырем фунтам или двадцати долларам.

Моэм спросил, не найдется ли у меня в машине инструмента снять дверь с петель. Я приступил к работе.

— Осторожнее! Осторожнее! — без устали причитал Моэм, пока я отвинчивал петли.

— Уж куда осторожнее.— Я вывинтил последний шуруп, но петли пристыли. Когда я ее наконец отодрал, дверь выскользнула у меня из рук, но Хэкстону удалось подхватить ее на лету.

— Руки у тебя глиняные, болван! — закричал Моэм. Опять этот его обычный приступ бешенства!

— Ничего же не разбилось, мистер Моэм.

Продвигаясь черепашьим шагом, мы доставили дверь к машине. Ее можно было бы уместить на переднем сиденье, но она была слишком высока, в дверцу не пролезала. Шесть пластин раскрашенного стекла — мерзкая картина обнаженной женщины, держащей плод хлебного дерева,— составляли две трети двери. Нижняя треть была деревянной.

— Нельзя ли где-нибудь раздобыть пилу? — спросил Моэм.

— Тогда мы отпилили бы низ! — Хэкстон гордо просиял, как будто он только что изобрел двигатель внутреннего сгорания или поведал нам какую-нибудь великую истину.

Я знал одного туземного вождя, который жил в четверти мили отсюда, у него имелась пила. И мы — опять втроем — полезли через кустарник, неся двухсотфранковую дверь. Можно было подумать, что это не иначе как «Мона Лиза»! Наконец мы доковыляли, я одолжил пилу и стал пилить деревянную часть, а Моэм с Хэкстоном кудахтали под руку: «Осторожнее! Осторожнее!», как будто я ампутировал ногу и пациент истекал кровью.

Когда я закончил, Моэм и Хэкстон поволокли дверь к машине. Они забрались на заднее сиденье и положили дверь на колени. Мы тронулись, оба умоляли меня ехать осторожнее, я и старался как мог, да ведь на пыльной дороге было полно выбоин, торчали ветки, валялись камни. Я слышал разговор этих двоих.

Моэм. Представляешь, Джералд, какое сокровище мы раскопали!

Хэкстон. Уникальное! Гоген на стекле! Это ж целое состояние!

Моэм. Вставлю вместо окна на северную сторону моего кабинета.

Хэкстон. Вот здорово! У меня даже голова кружится.

Понемножку меня одолела жажда, и я тормознул у деревенской забегаловки, объяснив, что желаю пропустить глоточек коньяка. Оба убеждали меня потерпеть: сначала надо доставить дверь в целости и сохранности в Папеэте. Сказав, что именно они могут делать с дверью, я взял ключи зажигания и пошел себе в забегаловку.

(Примечание. Собственный рассказ Моэма о том, как они нашли дверь у Анани, подтверждает все, только он не упомянул, кто их к Анани возил.)

Полчаса спустя, отведав коньячку, встряхнувшись и повеселев, я вернулся к машине, эти двое так и сидели, вцепившись в свою драгоценную дверь. Уже смеркалось, и, не заметив камня на дороге, я споткнулся и упал. Шел дождь, и я плюхнулся в грязь, да еще лицом. Настроение у меня соответственно опять упало.

— Боже! — услышал я голос Моэма.— Парень нализался в лоскуты!

Вот врет-то! Я подошел к машине и отпер дверцу.

— Я все слышал! — негодующе сказал я.— И заявляю, что я трезвее башмака! — и сел за руль.

— Очень вас прошу,— предостерег Моэм,— поезжайте помедленнее!

Меня уже тошнило от этих снобов и их надменного обхождения. Крутя баранку, я принялся распевать «Все свои беды засуньте в рюкзак!». Ехали мы ровно, со скоростью 35 миль в час. Уже почти стемнело, фар у меня не было, но дорогу я знал. «И улыбайтесь, улыбайтесь, улыбайтесь!» Мы стукнулись о валун, который не иначе как только что подложили сюда, и машина чуть не кувыркнулась.

— Да помедленнее же, черт тебя возьми! — тревожно вскрикнул Моэм.

Как я уже говорил, я не позволяю себя оскорблять. Я прибавил скорость до 40 миль. Чем пуще они меня кляли, тем шустрее я гнал машину. Мы пересчитывали выбоины, прыгали через коряги, разок я даже мазнул крылом по дереву. «Не печалься и не горюй!— плевать я хотел на их дверь.— И улыбайтесь, улыбайтесь, улыбайтесь!» — заливался я.

Когда мы добрались до Папеэте, я малость поостыл и бережно притормозил перед гостиницей. Обойдя машину, я открыл дверцу для Моэма. Вид у него был самый плачевный: бледный и дрожит. У Хэкстона не лучше. Где уж им донести стеклянную дверь! Я и взял ее у Моэма. Помочь.

— Нет! Не притрагивайтесь!! — но я уже взбирался на крыльцо.

(Примечание: Не надо! Нет!!!)

Я знать не знал, что в гостинице недавно заменили сгнившие ступеньки новыми. И вместо четырех ступенек стало пять. Поэтому — моя ли это вина? — я споткнулся о верхнюю и упал ничком на дверь. Конечно, проклятая разлетелась вдребезги. Но что самое печальное — осколками мне порезало лицо и руки. В кровь. Я приподнял голову: Моэм и Хэкстон сверлили меня глазами.

Моэм тяжело дышал.

— Ты — болван! — прошипел он. — Идиот! Безмозглый пьянчуга! Не соображаешь даже, что натворил! — и, впадая в свой обычный припадок бешенства, пнул меня в крестец.— Будь ты проклят! Будь ты проклят, черт тебя подери!

Никому не позволено ругать меня и пинать, да к тому же когда я валяюсь в луже собственной крови! Вот вам и благодарность за то, что я рвался услужить! И я решил отплатить Моэму, преподать урок, чтобы в жизнь не позабыл!

Наслышавшись, что Гоген частенько сидел на мели и ему приходилось малевать свои непристойные картины на джутовых мешках из-под картошки, я насобирал таких мешков, сколотил деревянные подрамники, совсем как те, что стояли в бойлерной, туго натянул на них мешковину и крепко приколотил ржавыми гвоздями. Всего у меня получилось пять полотен.