«Настоящий инженер», – вдруг думается Челышеву. И лишь в следующий миг на ум приходит: именно этак когда-то и его, молодого Челышева, окрестил Курако. Что же, пожалуй, уже не очень страшно сойти, как говорится, с круга: есть наследники. А впрочем, почему же еще и не пожить? Старик произносит:

– Ей-ей, кажется, и впрямь доживу до четвертой неожиданности.

– Безусловно!

Этот свой пылкий возглас Петр еще подтверждает взмахом руки. И вдруг улыбается, глядя на охотничью свою добычу.

– Разрешите, Василий Данилович, я этого незапланированного селезня тут где-нибудь устрою.

– Не надо. К чему мне?

– Да везите хоть в Москву. Или здесь нам, кураковцам, закатите ужин.

Петр озирается, видит брошенную на диван газету, укладывает на нее селезня.

Челышеву невольно вспоминается диван, горка газет в больничной обители Онисимова. Без всякой связи с предыдущим он сокрушенно произносит:

– Онисимов-то… Слышали? Безнадежен. Погибает. Вчера был у него.

Петр молча воспринимает эту весть. Василий Данилович продолжает:

– Просил вам передать, чтобы вы заглянули к нему, когда будете и Москве.

Петр по-прежнему безмолвствует. Губы сжаты. Нервно заиграли, заходили желваки. Тяжелые складки словно бы еще потяжелели.

– Надо бы, Петр Афанасьевич, к нему пойти.

Директор Кураковки опять не отзывается.

– Так не буду вам мешать, – наконец сумрачно говорит он.

Сутулый, широко раздавшийся в лопатках, он оставляет комнату.

– Орешек, – бормочет Челышев. И немного погодя снова берется за перо. Час спустя Василий Данилович в шляпе, в пальто шагает по каменным приступкам дома приезжих под ночное небо Андриановки, чуть окрашенное мерцающим багровым отливом. Доменщика-академика влечет завод.

1960—1964 гг.