Боба Ахмылина трясло от негодования. Он незаметно себя начинал подвывать тоненько и жалобно. Боб метался по лагерю, пинал попадавшиеся ему ведра и пустые ящики, в который раз лихорадочно перерывал кучу из драных фуфаек и сломанных раскладушек в палатке – фуражки не было. Вот-вот из-за далеких хребтов должен был показаться вертолет, а форменная фуражка гражданской авиации – символ возвращения в цивилизацию – вдруг исчезла из рюкзака. Товарищи Боба, веселые и пьяные от предчувствия «жилухи», подхватив полупустые рюкзачишки, давно ушли на вертолетную площадку и, наверное, сейчас покуривали, трепались, а фуражка Боба как в воду канула. На мгновение Боб замирал, оборвав на середине искусный мат, прислушивался, выставив кудлатую голову из палатки, хватал горсть талого снега, забрасывал в рот и снова начинал поиски.

Вконец отчаявшись, он выскочил на улицу и остановился, озираясь. На сосновой радиомачте, подпертой для крепости пасынком, метрах в трех от земли спокойно висела его пропажа. Боб подскочил к мачте и хотел допрыгнуть, но обнаружил, что из внутренней стороны фуражки торчат четыре гвоздя на «двести». Выругавшись так, что становилась понятна жизнь и судьба его товарищей, Боб схватил топор и в три маха с хрястом уложил тенькнувшую порванной антенной мачту на землю. С горем пополам выдрав гвозди, расправил затрепанную фуражку и прижал ею вольные лохмы на голове. Через минуту Боб спешил на площадку с клокочущей мыслью набить морду Семе Мыльникову за величайшую подлость.

Борис Ахмылин кончал пятый сезон в тайге Енисейского кряжа. Давным-давно, сразу же после демобилизации, когда счастливый Борька с чемоданом в импортных наклейках сел в поезд, чтобы через двое суток быть в родной деревне и обняться со своими родственниками, познакомился он с веселым и пьяным попутчиком – Семой Мыльниковым. Четыре раза в день Сема брал у проводницы веник и совок, заходил в конец вагона, становился серьезным, деловитым и с заученным покрикиванием «Ноги!» подметал куме и проход. Пассажиры с удовольствием поднимали ноги, одобрительно поглядывали на добровольного помощника и отпускали в его адрес что-нибудь наподобие: «Вот ведь, мужчина, а мести не брезгует. Какой трудолюбивый!» Сема аккуратно махал веником, иногда журил за разбросанные бумажки неряшливых пассажиров, и те стыдливо молчали или обещали исправиться. Боба необычное поведение изумляло и озадачивало. Ему за три года службы пришлось поработать метлой и шваброй дай бог, и сейчас он ни за что бы не стал помогать толстой, мощной на вид проводнице. Ладно бы молоденькая… Причем проводница обращалась с Семой, как с невольником. Едва он приближался к служебному купе, как оттуда появлялась «эксплуататорша», давала Семе пустой мешок и приказывала:

– А теперь – бутылки!

И Сема торопился вдоль купе и собирал пустые бутылки. Заметил еще Боб, как Мыльников на станциях вытаскивал те самые мешки и оптом продавал свой позвякивающий груз каким-то хмурым помятым личностям с тележками. Наконец Боб не выдержал и поинтересовался у попутчика – что это у него такое странное занятие? Сема широко улыбнулся и сказал:

– Я ж с зимовки качу!

Боб ничего не понял и потребовал объяснений.

– Весна на дворе, не понял? Сезон начинается! Эх! Радость! – И странный попутчик чуть в пляс не бросился. А Боб еще пуще недоумевал:

– Ты что ж, от радости и метешь?

Сема склонился к самому уху недогадливого «дембеля» и прошептал:

– Заяц я, усек? Бесплатно еду.

– И поэтому мести нанялся? – Ну!

– И куда же ты без денег теперь едешь?

– Как куда? – удивился на этот раз попутчик. – Ведь сезон начинается!

Так толкового объяснения и не добился Боб у чудаковатого попутчика. Но вечером этого же дня Сема где-то хорошо «перехватил», пришел радостный, чрезвычайно бодрый и с ходу предложил:

– А хошь – вместе рванем? Чего тебе в твоей деревне? Тоска. А со мной мир посмотришь, а?

И стал возбужденный Сема расписывать перед Бобом все прелести жизни сезонника в геологоразведочных партиях. Такого наплел, что у доверчивого Борьки голова закружилась. Пока пьяненький попутчик вдохновенно махал руками и рисовал, какие там, в тайге, туманы да приключения, Боб видел себя этаким путешественником, бородатым первопроходцем. Будто стоит он на высоченной горе, а под ним реки, тайга, сопки загадочного Кряжа и будто суровый ветер бьет в широкую Борькину грудь, не хочет, чтобы покорял он дикие просторы. Потом представил Боб, как он получает в кассе огромные деньги, не сотни какие-нибудь – тысячи, и катит на всю зиму отдыхать куда захочет. Сидит в лучших ресторанах и заказывает целый вечер одну и ту же музыку, и все вынуждены слушать, поскольку платит он. И посылает в подарок шампанское за столик, где сидит какая-нибудь дама-принцесса, и она в ответ улыбается и подмигивает щедрому поклоннику. А потом Боб просто так, для потехи, покупает в зоопарке крокодила и выпускает его на многолюдном пляже искупаться. Крокодил купается и разгоняет пугливую толпу, и тогда Боб в свое удовольствие растягивается на песке, размером в гектар. И все его боятся, и все его уважают. А потом!..

Однако Борька прервал свои фантазии на этом, почесал узкую грудь и неожиданно спросил:

– Эге! А что ты зайцем едешь?

– А! – махнул рукой Сема. – Понятное дело, промотался!

Боб спустился на пол, попил воды и закурил. Тут же появилась проводница и рыкнула на Сему:

– Эй ты! Почему здесь раскуривают?

Сема виновато заерзал на своей багажной полке и выдавил непонятный звук-распоряжение, адресованное «дембелю». Борька спрятал сигарету в рукав и, когда «эксплуататорша» исчезла, сказал:

– Вот этого я не стерплю.

– Ничего! – взбодрился попутчик. – Это она со злости на меня. Пристала: женись на мне и все! Вишь, как женщины на нашего брата бросаются! А я в упор – не хочу!

– И с крокодилами ты загнул, – продолжал Боб.- Милиция вмиг сгонит. Меня до армии участковый в деревне всю дорогу за ухи трепал. Боюсь я ее.

– Значит, было за что, – определил Сема. – Набедокурил, значит. А у нас, брат, закон: порядок общественный не нарушать. Попал если уж в вытрезвитель – во всех бумажках тихонько расписался, заплатил штраф, поблагодарил за обслуживание и деру. Или уж пятнадцать суток заработал, так оттрудился честно и на свободу. А порядок нарушать не смей!

Боб про порядок опять ничего не понял и серьезно спросил:

– Жениться-то сезонникам можно? А то я после армии сразу жениться хотел.

Попутчик громко расхохотался, а когда успокоился, тоже серьезно ответил:

– Конечно, можно! Обязательно даже. Закон природы нельзя нарушать. Я вот уже раз пять женился. Вишь, работа-то сезонная, ну и баба… – тут он задумался и даже погрустнел, – выходит, тоже…

– Я раз хочу, – со вздохом сказал Борька и добавил: – Хлопотно сколько раз. Платья там всякие, пиджаки, свадьбы…

Сема снова засмеялся и назвал Боба пиджаком. На этом разговор заглох, потому что было поздно и пассажиры укоризненно поглядывали на «трудолюбивого мужчину».

Но Борька Ахмылин так и не мог уснуть в эту ночь. Стоило закрыть глаза, как всплывал тот богатырь-первопроходец, подмигивала одаренная принцесса и маленький крокодильчик купался в море. Борька отмахивался от заманчивых видений, переносился в мыслях к себе в деревню, но, кроме раскисшего весеннего поля и заглохшего трактора посредине, ничего представить не мог. Правда, его чуть утешала мысль, что он сможет сразу жениться. Однако, когда додумывал до момента – на ком, утешения превращались в разочарования. В Борькиной деревне жениться было невозможно. Сколько он ни перебирал в памяти кандидаток в невесты, приходил к одной, к соседке Анютке. Той к его приходу должно было исполниться шестнадцать с половиной. Остальные – мелюзга, которую надо нянчить еще года четыре. Но Анютка Борьке не нравилась, и не потому, что ее в детстве повалял поросенок и искусал все щеки. Соседка, еще когда Борька уходил в армию, была на голову выше его. А если учесть, что Борька за три года не вырос и на сантиметр, то она, наверное, вымахала еще на одну голову. Высоких он не любил. Считал, что те из-за роста перед ним в большом преимуществе.