— Вы, возможно, еще напишете…

28. 3. 1975. Платон и Аристотель от судьбы увиливают. Они обладают такими мощными идеями, их нус настолько всё объясняет, что Платон неохотно говорит о судьбе. У них очень мощный нус, который всё определяет. Зачем ему тогда судьба? Ему не нужна судьба. А у этих (стоиков) нус слабоватенький. Их лектон просто декадентская выдумка, он ничего не объясняет. Он дает возможность нарисовать только схему, только картину мира, а субстанцией,

содержанием мира остается у стоиков судьба. Я тут дополняю Брейе, потому что он не говорит, что у стоиков слабый и паршивенький умишко.

Ты это сделай, а то мне долго… Поэтому я и прошу помощников, чтобы они, так сказать, физически осуществили.

Всякий смысл есть смысл чего-то; следовательно, всякий смысл есть сказуемое (А. Ф. говорит по поводу стоиков с радостной улыбкой, как находку). Так к апофатике катафатика подходит и наоборот. Вот тебе и Палама, память которого завтра мы будем отмечать. «О фессалонитский предстоятель, православия светильниче…» После смерти он был очень быстро объявлен святым. Ведь он копнул самые основы. Всё, вообще говоря, уже высказывалось и раньше, совершенно обоснованно, но у Паламы выражено с такой максимальной убедительностью, что выше и Максима, и Дионисия.

Варлаам, с которым Палама спорил, был какой-то предшественник Канта. Фаворский свет для него субъективное ощущение, Богу его приписывать нельзя. Варлаам первый кантианец. Вот тут-то, возражая ему, Византия и высказала свое последнее слово.

Заметь, что все эти дни поста и построены на явлении неявля- емого. Первое воскресение Четыредесятницы — почитание икон, второе — света Фаворского. Он ведь не каждому является. А на высоте подвига является. Дальше пойдет крестопоклонная неделя, опять явление креста в мире, не всякому очевидное.

Я в молодости упражнялся в инакомыслии, но ничего не вышло, я никого не убедил, только выгнали отовсюду. Я живу теперь в моей иррелевантной сфере, никому не мешаю. Мы же люди редуцированные.

— Как?!

Как концы слов редуцируются. Мы же не можем делать всего что хотим.

[182] всякие предсмертные видения. Умирающие о них не сообщают. Мне о. Павел Флоренский говорил: незадолго до момента смерти глаза умирающего устремляются куда-то вдаль. Это несомненно приближение смерти с косой. Появляется сознательный, упорный взгляд. Но люди ничего не говорят. И я тоже стал наблюдать, расспрашивать — ну, как кто умирал. Не настойчиво, а стараясь, чтобы сами сказали. Знаешь, очень часто, почти в

половине случаев, оправдывается то наблюдение о. Павла. А то, говорят, просто глаза были закрыты. Или: глаза добрые, прощался. Но если прощался, значит, были еще не последние секунды жизни! А вот в последние секунды? Как-то мне одна знакомая говорит: «Александр Александрович перед смертью далеко-далеко куда-то посмотрел и ничего не сказал». Так что последняя минута — это тайна, которую никто не знает. Разве священнику кто покается. Многие верующие умирают, правда, без приглашения священника.

Вот один умер грек, коммунист, эмигрант. Коммунисты там тоже сжигали людей, так что полковники правильно сделали тоже. Жили очень дружно с одной преподавательницей греческого языка. Имели двоих детей. Неожиданно обнаружилось, что у него рак. Через несколько месяцев умер. Вероятно, неверующий. Да и она неверующая или верует, но смущается об этом говорить. Но вот одна фраза, которую Валентина Осиповна, его жена, запомнила: Михоэлис дня за два — за три до смерти сказал: «Знаешь, у меня душа от всех этих страданий потемнела». Он очень страдал, так что приходилось делать уколы для ослабления боли. Эти слова можно и в положительном, и в отрицательном смысле понимать. Не знаю, в какую сторону здесь надо истолковывать.

Да, еще о. Павел сказал: одни ужасаются от этого предсмертного видения, другие радуются. Те и другие уже знают что-то, но не говорят: нет смысла говорить, кто ж из живых поймет. Для нас с тобой это едва ли выдумки. Тут что-то есть.

10. 4. 1975. Mehr Licht! — кричал Гёте перед смертью…

Внезапно А. Ф. прерывает диктовку: Ведь уже четвертая неделя[183]поста идет, крестопоклонная. Такая чудовищная выправка должна быть у истинно верующего, молящегося: 1000 поклонов положено делать, несколько часов чтения канона Андрея Критского в среду на пятой неделе. А там уже неделя ваий, вход в Иерусалим, воскрешение Лазаря. А там уже страстная неделя — о Господи, как она продумана, как она прочувствована! Каждый день! В середине недели память великой грешницы, которой сказали: вот, пророк появился! — Да что там, я его окручу! Но увидев остолбенела, упала на ноги и стала просить

оставления грехов. И это состояние души, которая мгновенно увидела истину и покаялась, — эта психология замечательно выражена в десяти стихирах «К тебе, Господи, воззвах». Это великое произведение мировой литературы, которое мало кто знает. По-моему, мировое произведение литературы, даже литературно и психологически, не то что духовно, о чем все смеются. Эта духовная глубина мало кому из богословов понятна. — Потом четверг, какой четверг! А вечер, это уже под пятницу, чтение двенадцати Евангелий. И там чудные стихиры после 8 песни. Это обычно не хор поет, а трио, чтобы выделить: «Разбойника благоразумного о единем часе раеви сподобил еси. И мене грешнаго древом крестным помилуй и спаси». Ни один профессор литургики этого не может объяснить, это только верующая душа может понять. По-моему, вся эта служба на страстную неделю великое художественное произведение. А как же! Это произведение верующей души, которая переживает такие революции, которые и не снились всем последующим революционерам, — конечно; но в замечательных художественных образах. Я в молодости носился с этим, хотел всё объяснить, но потом меня отучили.

— А теперь?

Ну, что теперь? Я — знаю.

— А другим сказать?

Нет, другие пусть сами доходят. Русский народ безбожник, что же ему объяснять такие тонкости и глубины. Бисер перед свиньями. Вы сами, молодые, разбирайтесь и доходите сами.

25. 4. 1975. О Финкельберге, тогда редакторе в издательстве «Мысль»: «Он пока еще молодой, несется ввысь и думает, что так всегда было и будет. Его еще не переехало, как нас. Мы говорим: я есмь, а он: я! И даже: я!!! С тремя восклицательными знаками. Вот когда его переедут[184]…»

О книге Зимонов «Die alte Stoa»: они берутся за предмет, который им не по зубам. Да и что в ГДР может быть? Ведь вся филология оттуда уехала, до одного. Ни одного европейского имени не осталось.

Воспользовались тем, что было свободное движение, пока Хрущев не построил стену с разными электрическими приспособлениями, с безумной охраной, которая стреляет там всех. Может быть, и в других науках так, не знаю. А классической филологии в ГДР остались только две кафедры, одна в Берлине, другая в Иене.

Стоический λεκτόν не субъективность, это феноменология мышления.

С пятницы на субботу торжественная и мистериальная утреня, потом погребание. В светских церквах, как ты знаешь, и попы и их духовные дети — лени-и-вые! Они хотят всё это смазать. А в монастырях служба начинается в темноте и кончается тоже в темноте.

2. 5. 1975. Осмотрительность, дальновидение и какое-то биологическое попадание в точку свойственно нашей власти. Как у Бергсона муха и паук: паук попадает в ту точку мозга мухи, которая заведует движениями мухи; муха не умирает, но не может двигаться. Так он собирает мух, и может жить. Вот, я думаю, попадание в мозг старой культуры, в ту точку мозга этой культуры, которая заведует движением этой культуры, свойственно советским руководителям. Пример: когда в 30-х годах всё уничтожалось и не только обыватели, но и все люди, нужные государству, врачи, техники, выпускники военных академий, конструкторы, авиаторы, даже Туполев, отец русской военной авиации, были арестованы, казалось бы, как можно начинать войну? И тем не менее была начата война, в которой одержали неимоверную победу, в которой важнейшие, богатейшие территории были взяты под опеку Москвы. История движется не разумом. Америка до 1934 года СССР не признавала — а теперь как с нами говорят! И Берлин — державы-победительницы бессильны сделать Западный Берлин столицей Германии, а СССР Восточный Берлин может! Вот что получил СССР, когда уничтожил всю технику, всю авиацию, когда все специалисты были в лагерях. Попали в мозг, в самую точку. Почему победили? История иррациональна.