Общая тенденция эклектизма, идущая от Посидония, Филона, Апулея, не просто болтание ногами и руками туда и сюда, а платонизм. Разброд продолжается только до тех пор, пока Платон не увенчивает все эти шатания учением об едином. Филон это стоический платоник.
7. 2. 1975. Наша идеология очень трудно отходит от плоского материализма. Тут действует разъяренность, невежество, внушение, колдовство, шарлатанство. С опозданием признали генетику — и Лысенко сидит в сраме и в позоре. Так в медицине допустили наконец иглоукалывание, медовое лечение. А все старые врачи были воспитаны на химии.
Генетики, старые профессора погибали, получали инфаркты, инсульты от невыносимой жизни. Я помню еще, как громили вейсманизм-морганизм. И я громил. Заставляли. Я уж там выворачивался, говорил так, чтобы не очень. Главное, прорабатываешь неизвестно что. Но иначе не удержаться.
— А Пастернак?
У него ужасная судьба. Его заставляли писать на советский лад. Но судьба его ужасная. Он страшно пил последние годы. Каждый день напивался мертвецки. Но зато конец его достойный похвалы. Это я говорю со слов одной моей ученицы, когда она еще была в Ленинском институте. С третьей женой кроме любви у него ничего не было, ютились в одной комнате. И он перешел к первой жене. Сестра его рассказывала, что он часами лежал, ничего не говорил. Однажды, лежа, поднял руку к сердцу. «Борис Леонидович, вам что-нибудь нужно? А почему руку к сердцу? Вам что-нибудь дать?» Он ничего не сказал, потом через несколько минут: «Есть Бог», и скончался через несколько минут.
Я к Блоку плохо отношусь, не только потому что бесшабашная жизнь, психопатическая богема, но он пал духом, скатился в мировоззренческое отчаяние. Правда, Вячеслав Иванов в ответ на вопрос — не мой — как-то сказал: «Я думаю, состояние Блока не окончательное; я думаю, он еще воскреснет духом». Блок считался эсером, покаявшимся перед большевиками. Мне всё это чуждо; да и ему самому было чуждо. Так что я очень не поклонник его последних лет; и едва ли он опомнился. Разбойник на кресте опомнился, но как-то я в Блока не верю. А «Двенадцать» я считаю издевательством над революцией. Вся революция сводится на то, как Петька щупает Ваньку. Сплошной щупач и пьянка идет, проституция. Была ли у него живая-то вера? Главное — стакан водки. Ни жена, ни дети, ни работа; такой алкоголик либо пьяный, либо ждет, когда он выпьет. Мы знаем таких людей; такой Мусоргский был. Он был огромный, безумный, мировой талант. Его друг Римский-Корсаков вытягивал его. Утром может быть час-два еще трезвый, а потом напивается на всю ночь.
«Братья Карамазовы» тоже пьянство, блуд, все с ума сходят. Но главный смысл есть, потому что Достоевский глубоко верит в Христа, недаром так высоко расценивает Евангелие. А Блок его не понимал. Всё ведь не так просто. Лев Толстой вот тоже не понимал.
«Война и мир» у него хорошо, но надумано. И «Каренина» надумано. Анна Каренина ничтожество, мелкий развал, требует неизвестно чего. Единственное положительное лицо там сам Каренин. Но он по боку, любовь ведь не должна, видите ли, считаться ни с чем.
В хорошем обществе спрашивали, что самое главное в женщине? Губы? фигура? Один встал и сказал: женщина красива своим je ne sais quoi.
Фарисей гордился своим хорошим: «Нищим вот даю, да, да…» А церковь не говорит, что он делает хорошего или плохого.
16. 2. 1975. Вот она где, наука-то! Не на Арбате, а в Париже! Этот Брейе уже сказал о стоиках всё, что я хочу сказать. А я здесь в глуши, на европейских задворках, в Москве…
19. 2. 1975. Я как-то пришел по просьбе Флоренского просить книгу у Маргариты Кирилловны Морозовой, директорши издательства «Путь». У нее вроде бы имелся перевод Дионисия «О божественных именах». Она была душой в религиозно-философском обществе имени Владимира Соловьева. Там бывали Бердяев, Вячеслав Иванов, я тоже часто там бывал на заседаниях, влез туда, мне даже присылали повестки. Но там люди были настоящие, такие крупные, что я едва смел подавать руку, так, здрасьте, здрасьте; разве с одним-двумя имел ничтожные разговоры. Когда я пришел за книгой, Маргарита Кирилловна — она была еще барыней — просила передать: «Скажите, что я больна». И что нет книги. Флоренскому было наивно туда меня посылать. Это году в двадцатом было.
«Вопросы и ответы к Фалассию» Максима Исповедника начали печататься в «Богословском вестнике» за 1916–1917 годы. Вышел даже первый том Максима Исповедника, в 1913 или 1914 году, целая большая книга на 200–250 страниц [180]. Но там пока идут Жития, а к собственно «Вопросам и ответам к Фалассию» приступили только в «Богословском вестнике». Потом всё это погибло. И рукописи переводов, подготовленные к печати, погибли. Был единственный большой знаток Максима Исповедника, Епифанович. У него уже лежали
три больших тома машинописи. Но это всё равно, говорил он, издать мне не удастся. Он выбрал оттуда только первую главу, мировоззрение, и, конечно, подготовил материалы к диссертации. Не знаю, успел ли он защититься. Вышла только эта его книга, но она мала для докторской диссертации.
Литературу Духовная академия собирала только моралистическую; было, например, тридцать томов Иоанна Златоуста. Он человек политически, общественно и морально настроенный. Платонические вещи в Академии тоже пробивались, но опять же нажимали на мораль, толковали Платона моралисты, и так было все последние 20–30 лет. А классическая православная мысль, Дионисий, Максим Исповедник, Симеон Новый Богослов, исихасты, — эту линию начали за пять минут до революции восстанавливать, но уже поздно было, поздно спохватились. До того Феофан задавал тон, я его не люблю. Он все умные вещи выкидывал из переводов, заботился, как бы монахи в прелесть не впали. Унылая моралистика. Умные деятели были не в моде. Это же ведь просто срам, что не могли Ареопагитики издать. Ведь четыре было духовных академии! Нет… Не хватило ума.
Поэтому если теперь эту линию будет патриархия издавать[181], это будет правильно.
Сейчас, если христианский образ жизни проводить строго по уставу, то как раз суеты больше будет, неразберихи; тем более в семье. У нас-то было другое дело. У нас была православная семья, все посты механически соблюдались, и среда и пятница. Никаких тут тебе разговоров, обсуждений. Круглый год. На масляной запрет мяса — мясопуст, мясо запрещено, — но все остальное можно, и в среду и в пятницу. Потом Великий пост. Постная еда, между прочим, может быть очень вкусная. Но мясо по опыту церковному мешает работе чистой мысли, молитва меньше идет. А вовсе не в том дело, что постное менее вкусное и надо есть невкусно. На Газетном переулке была вегетарианская столовая, так вкусно там готовили, объедение. Потом по идеологическим соображениям ее закрыли. Как гомеопатия, ее бьют, бьют и скоро добьют. Потому что основано на витализме. Без химии. А химизм это механизм.
14. 3 1975. «Бегает нечестивый, ни единому же гонящу» — так и я всю жизнь тороплюсь издавать.
Сейчас ведь сырная неделя. Вся Россия в это время пьянствовала. Но потом в Великий пост настолько строгий был устав православной церкви, что в среду и пятницу рекомендуется вообще воздерживаться от пищи. Уже на Сырной седмице и потом в дни поста читается молитва Ефрема Сирина. Господи и владыко живота моего, дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми (земной поклон). Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любве даруй ми, рабу твоему (земной поклон). Ей, Господи Царю, даруй ми зрети моя прегрешения и не осуждати брата моего, яко благословен еси во веки веков, аминь (земной поклон). И 12 поясных поклонов со словами «Боже, очисти мя грешного». Потом опять вся молитва без поклонов, в завершение земной поклон. Миряне должны то же и дома делать. Настолько мрачное настроение в церкви, что отменяется даже литургия. Предстоит пост. В субботу вспоминается изгнание Адама из рая… Во мне пропадает профессор литургики, пропадает, и пропал уже давно! Погиб, прежде чем родиться.
