Был тот час, когда из больших и унылых зданий с облезлой штукатуркой выходят бледные, измученные каждодневным сидением в канцелярии служащие, когда хозяйки с последними рождественскими покупками спешат домой, перекупщики закрывают свои пестрые, сверкающие елочными украшениями лотки, а последние крестьянские сани и розвальни в упряжках с бубенцами торопятся поскорее выбраться из города, — был тот час, когда крепчает мороз, усиливается поземка и в закоулках улиц путника подстерегают сумерки.

Я стоял на углу Krakauerstrasse и Bahnhofplatz, на углу Краковской улицы и Вокзальной площади, на самом краю тротуара, по которому ползло многоликое чудище — серая змея крадущихся в предвечерних сумерках вдоль стен домов прохожих; стоял и внимательно наблюдал за всем, что творилось на площади и в районе единственного в этом городе железнодорожного вокзала. Большие вокзальные часы показывали пятнадцать часов пятнадцать минут; снег уже больше не сыпал, но мороз усиливался с каждой минутой; вдоль здания вытянулась цепочка военных грузовиков и легковых машин; толпа продавцов газет и папирос запрудила все проходы, шумная толпа бедняков, назойливо сующая в руки прохожих свой жалкий товар, — сборище людей, у которых, так же как у меня, не было своего угла, им некуда было спешить, никто не ждал их возвращения, да и сами они, освобожденные и свободные от всего, ничего не ждали от этого вечера — он был для них таким же, как любой в году, — и не поддавались той особой предпраздничной лихорадке, которая с наступлением темноты, первой звезды и ночи все сильнее охватывала этот город.

Я страшно озяб и поднял воротник пальто. Мускулы совсем свело, а суставы рук совершенно одеревенели, так что с большим трудом мне удалось окоченевшими пальцами вытащить из кармана сигарету; справившись с этим, я стал растирать руки, дуть на ладони, чтобы немного согреть их — ведь руки мои должны были быть быстрыми и ловкими, как у карманника, решившегося на бросок, сильными и гибкими, как у борца, готовящегося к поединку; когда они наконец согрелись настолько, что можно было свободно двигать пальцами, я направился к бару, расположенному на другой стороне площади.

Уже издалека бросалась в глаза огромная, бежавшая вдоль здания вывеска «RESTAURANT-KAFFEEHAUS KAKADU[1]». Преисполненный самыми противоречивыми чувствами, я больше часа стоял на площади, наблюдая за входом в кафе. Заведение это казалось мне далеко не лучшим местом для встречи, назначенной Монтером, и, направляясь через площадь к ресторану, я осторожно стаскивал перчатку. Из кафе вышли двое полицейских, и руки мои, уже неподвижные и спокойные, сразу же оказались в кармане пальто, но полицейские, не обратив на меня внимания, прошли мимо и исчезли в толпе прохожих; я несколько расслабил пальцы, судорожно сжимавшие рукоятку пистолета, подошел к ресторану и, не вынимая рук из пальто, прячась за спину шедшего впереди меня железнодорожника, проскользнул в дверь — это была автоматическая самозакрывающаяся дверь хорошей венской фирмы. Я прошел через гардероб и неожиданно очутился у порога шумного, прокуренного зала.

В первый момент мне показалось, что придется тут же уйти: все столики были заняты, в зале не было ни одного свободного места, но потом я подумал, что лучше все же постоять у бара и подождать, пока не освободится какое-нибудь место, чем торчать на тротуаре или кружить по вокзальной площади, где то и дело шныряли жандармские патрули. Города я не знал, идти было не к кому, а встреча была назначена именно в этой забегаловке, значит, именно здесь мне и следовало ждать Монтера. Непрерывно наблюдая за залом, сосредоточенный и настороженный, я направился к стойке бара, по-прежнему сжимая пальцами рукоятку пистолета, холодное прикосновение которого давало мне зыбкое чувство уверенности, что пока я держу его в руках, ничто не потеряно и в любой момент, если кто-нибудь вздумает меня задержать, я смогу пробиться на улицу. Мысль эта приносила мне некоторое облегчение, хотя я, разумеется, вполне отдавал себе отчет в том, что улица не могла быть для меня ничем иным, чем она, по сути, была для всех, и что — очутись я на улице — сам этот факт по существу ничего еще не решал.

Я подошел к стойке, у которой толпилась кучка подвыпивших мужчин, и только тогда заметил в углу, возле возвышения для оркестра, свободный столик — это меня вполне устраивало. Я поспешил занять место, сев лицом к двери, ведущей в гардероб. Расстегнул пальто, снял шарф и еще раз внимательно оглядел зал, заполненный толпою одиноких мужчин.

Между столиками то и дело сновали проститутки; они подсаживались к мужчинам, уверенные в себе, наглые той особой наглостью, что присуща людям, которым терять уже нечего, вульгарные в своих усилиях заполучить на одну ночь щедрого любовника, жалкие, несчастные и одинокие, заливающие свою тоску водкой, которую им так охотно предлагали случайные дружки в награду за проведенные вместе часы, за покорность, с которой им приходилось выслушивать плоские и сальные анекдоты, за все те унижения, которые доставались на их долю; внешне беззаботные и веселые, а на самом деле притаившиеся и хищные, они словно изголодавшиеся волчицы подстерегали свои жертвы.

На эстраду после перерыва, наконец, вернулись оркестранты и заняли места у пюпитров, из гардероба ринулась в зал толпа только что прибывших с поезда едущих с фронта отпускников; шумные, самонадеянные, вырвавшиеся из пут железной дисциплины и снова вернувшиеся в обычную колею жизни, солдаты вермахта толпились у стойки, одурманенные бездельем, упоенные праздностью, заново смакующие жизнь, не желающие упустить ни минуты.

— Два große Bier![2]

— Водка, мама, налей два водка.

— Schnaps bitte, ein Schnaps[3].

Проститутки сразу оживились, оркестр играл вальс Иоганна Штрауса, немцы гоготали, воздух густел от испарений человеческих тел, а у меня стучало в висках и становилось душно от прокисшего, одуряющего и опасного дыхания этой харчевни, охотнее всего я сбежал бы сейчас из «Какаду», но чувствовал, что мною уже овладела какая-то ленивая усталость. Мне и в самом деле деваться было некуда, города я не знаю, а в «Какаду» тепло, играет музыка, те, кто уже напился, поют, осипшими голосами заливаются проститутки, сидящие за столиками люди стараются перекричать друг друга; поневоле я слушаю путаные речи соседей, жду прихода официанта и ежеминутно поглядываю в сторону дверей, ведущих в раздевалку и к двум уборным, а так как в любой момент может появиться Монтер, слежу также и за входной дверью, — впрочем, за эти годы я вообще научился никогда не садиться спиной к дверям.

Это может показаться странным, но я и в самом деле боялся дверей, и всякий раз, когда сидел или стоял к ним спиной, чувствовал себя беззащитным, как попавший в западню зверь, у которого вырвали клыки и когти, или как заблудившийся в густом тумане и окруженный со всех сторон врагами человек, ежесекундно ожидающий смертельного удара ножом в незащищенную спину, — это, может быть, смешно, но я всегда именно так себя чувствовал, когда двери оказывались вне поля моего зрения. Но сейчас я был спокоен и, пожалуй, даже доволен: все-таки я сидел в хорошо натопленном зале, среди оглушительного говора, шумного оркестра, постукивания стаканов и бокалов, рева поющих у прилавка пьяниц и отвратительного хохота проституток, которым наконец стало сопутствовать счастье — их яростные усилия увенчались первыми успехами, в конце концов их заметили, они нашли себе постоянные места у столиков и теперь могли пить сколько влезет, у них были «гости», и время для них приобрело иное измерение; им уже некуда было спешить, уже не нужно было лихорадочно искать случайных любовников на одну минуту, на один час, на одну ночь — им, старым, изношенным, лишенным всякой привлекательности клячам, приманивающим в этой чаще стульев и заставленных бутылками столиков голубоглазых оленей в мундирах feldgrau[4]. В зале не прекращалась дикая чехарда, толпа посетителей, словно волна грязной воды, то откатывалась, то снова набегала. Самые мерзкие подонки, торговцы, спекулянты, сутенеры — у них были деньги, — шпики с красными физиономиями, воры и валютчики — у этих тоже водились деньги — вперемежку с профессиональными шантажистами собрались этим вечером в этом зале в погоне за утраченным временем, вынюхивая какое-нибудь новое дельце, интригу, на которой можно было неплохо заработать, на худой конец донос, за который полагались в награду литр водки и сотня сигарет. С каждой минутой меня знобило все сильнее, а жар обострял слух и зрение. Дожидаясь официанта, я от нечего делать, а может, отчасти и из профессионального любопытства смотрел и слушал: