Ивченко, русый, светлоглазый, с темным, в пыли и копоти лицом, оборудовал командный пункт в воронке от авиабомбы. В обращенном к противнику скате воронки - укрытие, рядом "лисьи норы" для связистов. Командир роты сказал, что многих раненых вытащили, уложили в траншеи и щели.

Пошла по траншеям. Продвигаться приходилось с осторожностью, чтобы не потревожить тяжелораненых. У иных забинтованы головы, у других - грудь, у третьих - руки и ноги. Некоторые повязки пропитались кровью... Люди стонут... А легкораненые возбуждены: смертельная опасность пережита, осталась позади, скоро лечение в медсанбате. И сладок им сейчас горький табачок!

Перевязки, уже сделанные большинству раненых, оказались вполне сносными, хотя делали их не профессионалы, а свои же товарищи. Я лишь подбинтовала раненного в живот да нескольким бойцам наложила шины на руки и ноги, поскольку у них были ранения с повреждением костей. Находившиеся в сознании тяжелораненые глядели на меня с надеждой, спрашивали, когда их эвакуируют.

- Скоро, миленькие, скоро! - обещала я, указывая сопровождавшим санитарам и носильщикам, кого эвакуировать с переднего края в первую очередь.

После обхода траншей и щелей поползла с ординарцем Ивченко в "ничейную зону": убедиться, что раненых там не осталось. Скажу честно, ползать по "ничейной зоне" было жутковато - гитлеровцы вели пулеметный и автоматный огонь, пошвыривали мины. Однако о своем решении я не пожалела, потому что мы обнаружили двух тяжелораненых, оказали им первую помощь и вытащили на командный пункт роты.

Выслушав меня, Ивченко помрачнел, добрые глаза его стали суровыми, он немедленно потребовал от командиров взводов эвакуировать с поля боя всех раненых до единого и доставить их на батальонный медпункт.

Я перебралась во 2-ю роту. Там успокоили: раненых на поле боя не осталось, всех вынесли, перевязали и уложили в укрытиях.

Приказав санитарам переносить людей в балочку, указанную старшим лейтенантом Макагоном, отправилась в 3-ю роту. Опять под огнем, кое-где ползком... Санинструктор роты Колбасенко, скорый на ногу человек лет тридцати, оказался жив и невредим. Он помог подбинтовать нескольких раненых, наложить шины. Убедившись, что Колбасенко сам справится с делом, решила поспешить с оборудованием батальонного медпункта.

В балочке, намеченной для него, действительно хорошо укрытой от вражеского наблюдения густым кустарником, уже скопилось около сорока раненых бойцов и командиров.

Побежала на КП батальона к Юркову:

- Товарищ капитан, скоро придут машины из медсанбата?

Юрков хмыкнул:

- Машины медсанбата сюда не ходят. Слишком опасно.

- Как же эвакуировать раненых?!

- Как обычно, товарищ военврач. Стемнеет, вытащите их на носилках к складам боеприпасов. Тут недалеко, километра полтора... Придут грузовики с боеприпасами, разгрузятся, потом заберут раненых.

- Но пока наступит ночь, пока придут грузовики, одни могут погибнуть, а другие будут невыносимо страдать!

Я с надеждой посмотрела на замполита. Макагон пожал плечами:

- Нужно ждать темноты и грузовиков.

Все во мне, однако, протестовало против пассивного ожидания. Комбата и замполита я ни в чем не винила - они не врачи, им трудно понять, как опасны те или иные раны. Но я-то это знаю, значит, должна, обязана что-то предпринять!

- Разрешите, товарищ капитан, связаться со штабом дивизии? - попросила я.

- С кем именно хотите говорить? - осведомился Юрков.

- С начальником штаба! - выпалила я, мгновенно перебрав в памяти все командование дивизии и решив, что никто меня не поймет так, как давно знакомый майор Г. К. Володкин.

- Ладно, вызовем начштаба...

С Володкиным соединили минут через пять. Волнуясь, я сообщила, что в медпункте Отдельного учебного батальона скопилось немало раненых, есть тяжелые, нуждающиеся в немедленной эвакуации. А машин нет.

Просила дать указание подразделениям автобата, доставляющим боеприпасы, заезжать на медицинский пункт Отдельного учебного батальона и вывозить раненых в течение всего дня.

- Это невозможно, - сухо ответил Володкин. - Автомашин недокомплект, рисковать ими нельзя.

Не знаю, откуда взялись у меня в тот момент упорство и настойчивость, вообще-то не слишком уместные в разговоре со старшим командиром. Видимо, сказался день, проведенный на передовой, сказалась острая тревога за жизнь раненых. И я разразилась тирадой о том, что машины не могут быть дороже людей. Начальник штаба перебил коротким: "Остыньте!" - и прервал телефонный разговор.

Взяв из моих рук умолкшую трубку, Юрков покачал головой:

- Знал бы, что так получится... Я расстроилась:

- Но как же быть?!

- Успокойтесь, - пробасил Макагон. - Все уладится! Придумаем что-нибудь.

Возвратясь на медпункт, снова обошла раненых. Поила их водой, поправляла повязки, делала уколы самым тяжелым, старалась бодрым голосом сказать каждому ласковое слово.

- Доктор, скоро нас увезут? - спрашивали те, кто был в силах говорить.

- Скоро, - отвечала я. - Еще немного потерпите, родные, еще немного!

А сердце сжимала боль. Ведь звонок Володкину результата не дал, а Юрков и Макагон, конечно, ничего придумать не смогут.

* * *

На юге ночь наступает быстро. В восьмом часу в октябре хоть глаз коли. И тут послышался слабый гул автомобильных моторов, он приближался. Я боялась поверить ушам. Раненые тоже услышали гул, приподнимали головы, спрашивали, что это.

- Лежите тихо! Успокойтесь! - уговаривали санитары.

Рокот моторов делался все отчетливее, пока не придвинулся вплотную, чтобы тут же стихнуть. А в балочку нашу, помаргивая ручным фонариком, уже опускался какой-то человек, негромко, но весело спрашивал, где тут военврач.

Я отозвалась. Человек с фонариком так же весело представился:

- Заместитель комбата по снабжению лейтенант Адамов! Можно просто Гриша. Со мной пять ЗИСов. Давайте раненых!

Я готова была обнять и расцеловать этого веселого Гришу. А заодно и Юркова с Макагоном, и майора Володкина, все же отдавшего приказ автобату вывозить раненых с медпункта. И еще мне было стыдно за давешнюю горячность.

Шоферы грузовиков, беспокоясь за машины, сноровисто помогали санитарам. Не прошло и получаса, как все были уложены в кузовы. Снова зарокотали моторы. Не зажигая фар, ЗИСы медленно пошли в тыл.

- Товарищ военврач, пора бы на КП, - сказал кто-то из санитаров. Небось кухни уже там...

Да, пора было на КП. Следовало доложить, что раненые эвакуированы.

Мы шагали в кромешной тьме. В расположении командного пункта при мерцании вражеских осветительных ракет увидели полевую кухню и сбегающихся к ней посыльных из взводов и рот. На спинах посыльных горбами темнели термосы. Тени людей и предметов, внезапно возникая, стремительно вытягивались, чтобы вновь слиться с темью до следующей ракеты. Мои санитары, едва передвигавшие ноги, оживились, перестали ворчать, заспешили на запах борща и каши.

Я добралась до блиндажа комбата. Юрков и Макагон сидели на нарах рядом и дружно орудовали ложками. Потеснились:

- Давайте с нами, доктор! Тут и обед и ужин сразу.

Находился в блиндаже и третий офицер - высокий, курносый, обветренный. Юрков назвал офицера: заместитель комбата по строевой лейтенант Косарев. Я вспомнила - это Косареву капитан предлагал не возвращаться, если не займет первой вражеской траншеи. Выходит, Косарев ее занял...

Доложила об успешной эвакуации раненых, присела на нары рядом с Косаревым. Но кусок в горло не шел: слишком устала. Вышла из блиндажа, нашла неподалеку свободную щель, залезла в нее, легла на холодную землю, опустила отвороты пилотки, подняла воротник шинели, закрыла глаза. Уснуть! Уснуть!

Но сон тоже не шел. Картины прошедшего боя, лица и раны людей вставали перед мысленным взором. Да и трескотня пулеметов, редкие, но очень близкие разрывы снарядов и мин, непрестанные вспышки фашистских ракет не давали забыться.