А ведь волшебница права, вынужден был признать Арэн. Он окинул взглядом немногочисленных вооруженных северян, которые теперь собрались у разлома. Артумцы с опаской поглядывали в темноту щели в горах. Арэн чуял в них страх, которого не было прежде, даже когда на Яркию напали людоеды. Может, Варай не ошибся, и стоило остаться? Может, обороняя родные дома и священную землю, северяне дрались бы яростнее? Здесь же, храбрых, но малограмотных деревенских, пугала не скорая смерть, а неизвестность, страх перед легендами.
— Что ты предлагаешь? — спросил он, поняв, что почувствовал эрл на его предложение остаться с обозом.
— Пойду я, — ответила волшебница.
— И я, — поддержал ее бронзовокожий тутмосиец.
Арэн согласился, хоть затея пришлась ему не по душе. Сначала Раш, теперь еще двое друзей, которые, — кто знает? — могут остаться в Хеттских горах на веки, погребенные камнепадом, завалом или демонами, о которых предупреждали местные легенды. А он, вместо того, чтобы разделить их участь, взвалить на себя опасную ношу, останется сидеть на санях с какой-нибудь высохшей старухой, будто немощь.
— Миэ… Береги себя.
— Что ты глядишь так, будто меня уж ногами вперед вынесли! — Волшебница хохотнула, лихо подбоченилась, разглядывая ноги, обтянутые полотняными штанами. — Выгляжу скверно — вот это беда. Лучше присмотри за Дюраном, не по нраву он мне. Говорила же — сладкий и напудренный. Но дураком прикидывать мастер, этого не отнять.
Банру провел время в молитве, выбрав относительно сухой клок земли и преклонив колени. Его взгляд искал солнце, губы безмолвно шевелились.
У раскола толпились северяне. Они сбились в кучу и завели громкий спор, кто пойдет первым. Воздух уже сотрясали дубины и рассекали хищные зубья вил.
— Я испросил благословения у Лассии, — сказал Банру, поднимаясь с колен.
Хоть его все так же продолжала бить мелкая дрожь, голос жрец наполнился решимостью.
— Тише вы, — осадил северян эрл. Он вернулся с двумя бурдюками и факелом, который вручил Миэ. Бурдюки перекочевали к северянам. — Там пиво, бодрить кровь.
Деревенские снова загалдели, теперь дружно и весело, нахваливая щедрость их эрла.
В гору вошли по двое. Миэ и Банру втиснулись в голову процессии. Никто из них так ни разу и не обернулся.
Арэн долго смотрел в темноту раскола. Исчезли отдаленные голоса, затихли звуки шагов. Обоз держался на расстоянии от входа в горы и здесь, где он устроился на камнях, безраздельно царствовала тишина.
Дасириец потянулся за пазуху, достав пергаменты, которые вручил свергнутый маршал Юшана. Два пергамента и кроткое послание на словах. Ноша, которую Арэн не смел переложить на чужие плечи.
Если кто-то узнает, что ты везешь и с чем едешь к Верховному конунгу, говорил отец, дни рода Шаам будут сочтены. Он изо дня в день, до самого отъезда сына, повторял их, словно боялся, что завет недостаточно надежно отложился в памяти Арэна.
Позади, в той стороне, где разбили лагерь до возвращения разведчиков, раздался тонкий девичий голосок.
— Господин, — за лапами коротких сосенок, появилась Бьёри. Ее волосы, цвета гречаного меда, были перехвачены шнурком, а в глазах плыла улыбка. — Я принесла поесть. Она несла миску, над которой поднимался легкий дымок.
— Спасибо, — Арэн, как мог, вымучил улыбку благодарности. Есть не хотелось, но обижать девушку отказом он не стал.
— Все обойдется, господин, — вдруг сказала Бьёри. Уверенно, как если бы знала то, что неведомо остальным. — Боги не оставят нас. «Боги оставили меня», — подумал Арэн, поднимая взгляд к чистым небесам.
Птицы так и висели над горами в свободном парении. Безмолвные, темные предвестники беды. Глава восьмая
Таремское утро купалось холодным дождем. Непогода уже который день властвовала над Непокоренным градом, как часто звали Тарем. Небо хмурилось сизыми облаками, сверкало далекими вспышками молний, в воздухе пахло грозой. Кудрявое море будто взбесилось: волны, обычно ласковые и завитые белыми кружевами пены, нынче многократно выросли, бросались на багряные стены Тарема, погибая, чтоб вернуться в пучину и возродиться вновь.
Катарина проводила время в зимнем саду Замка на Пике, чьи гранитные стены более ста лет были пристанищем рода Ластриков. С тех пор его бесчисленное количество раз перестраивали, дополняли башнями, комнатами, внутренними постройками для скота и рабов. Один из архитекторов, по приказу прадеда, создал переплетение тайных ходов на самый крайний случай. Предок Катарины, человек не злой, но прагматичный, как только работа была закончена и планы оказались в его руках, велел замуровать мастера в один из коридоров, чтоб тайна не покинула замок. Их с братом дед заложил новые крылья, отец закончил начинание, а Фиранд позаботился о втором слое гранита на стенах. Теперь Замок на Пике был виден на многие мили вокруг, знамена Ластриков реяли при любой погоде круглый год; лишь в дни большой скорби их на половину спускали.
Тарем, что и так был городом-цитаделью, обзавелся второй чередой рвов, ощетинился длиннолучниками, — наконечники стрел торчали вдоль всей городской стены, — катапульты, загнув хвосты, выжидали, готовые в любой миг встретить неприятеля каменным дождем.
Поежившись от протяжного грозового раската, эхом прокатившегося по небу, Катарина взяла из рук рабыни нож, аккуратно, чтоб не хватануть слишком низко, срезала лилию, понюхала, улыбаясь. Передав цветок другой рабыне, в руках которой уже собрался целый букет белоголовых красавиц, вытерла руки о передник, надетый поверх дорогого платья с куницей по вороту.
Минуло три дня, как она вернулась домой. Фиранд пошутил, что сестрица приволокла за собою не непогоду, а гнев и сопли рхельского царя. Катарина, зная непредсказуемый нрав брата отвечал лишь улыбками, и согласными кивками. Фиранд, первый лорд-магнат в совете Тарема и всех колоний, рвал и метал, когда открылся секрет рхельской царевны; если б не увещания Катарины, он в тот же день направил в Баттар-Хор гонца, расторг всякие договоренности с родом царствующего Ракела, и ославил беспутную девицу. Три дня чело его хмурилось злостью, а в глазах пылал гнев. Слуги, страшась попасть под горячую руку, даже перешли на шепот. Замок замер. Катарина все это время старалась держаться рядом с братом и только благодаря этому удержала Фиранда от гневных писем, которые тот диктовал писарю бесчисленное количество раз.
В конце концов, первый лорд-магнат поддался на уговоры, гнев его обессилел, и Фиранд велел сестре разумно пользоваться тайной. Делай, что потребуется, сестра, сказал он, но оставил за собою право не женить сына на обесчещенной Яфе.
Из столицы Рхеля Катарина Ластрик выехала обремененная знанием и раздумьями. День и ночь, проведенные в пути до стен родного замка, она придумывала хитрости и уловки, которые помогли бы уговорить Фиранда взять царевну в семью. Мысли путались, тело, измученное переходом через портал, молило о мягкой перине и долгом сне без сновидений. Но Катарина не поддавалась слабости. Все, что таремка могла себе позволить — это Многоликий. Он следовал за нею по пятам, будто тень, молчал и, как только выпадал случай, массировал ступни и играл на альтари. Инструмент, послушный ловким пальцам Многоликого, то пел звонким девичьим голосом, то рыдал безутешной вдовой, а то и грустил, будто не упокоенный дух.
По приезду она первым делом написала письмо в Иштар, дасирийскую столицу, опальному бывшему советнику Саа-Рошу — его, как и многих других, Шиалистан со всяческими почестями, отправил на покой. Впрочем, как ни старался Шиалистан прикрыться сладкими речами о спокойной старости, которой он якобы желал советникам, все при дворе понимали — будущий император избавляется от неугодных, чтоб окружить себя верными людьми.
Когда письмо было закончено и чернила впитались в пергамент, Катарина спрятала его в деревянный туб, залила отверстие сургучом, приложила печать семейства Ластриков и вызвала придворного мастера-волшебника, чтоб тот наложил охранные чары. Конечно, можно было воспользоваться ониксовыми шарами: с давних времен они служили средством для дальних переговоров. Шары, — их могло быть и два, и три, и даже больше, — тщательно вытачивалась, полировалась до зеркального блеска; после, за дело брался волшебник. Лишь немногие из отмеченных богинями магии достигали мудрости и мастерства, достаточных, чтобы настраивать шары один на другой. Маленькая оплошность — и ониксовые «глаза» оставались навеки незрячими.
