Староста живет по ту сторону глубокого оврага.

Оттуда доносятся пьяные мужские крики. Но без особенного задора — видно, еще не напились как следует. Во время свадьбы шумят совсем не так. Сегодня голоса куда визгливей, пронзительней. И громче всех орет отец. За каких-то полдня он превратился в важную персону. Все сегодня смотрят на него с почтением. Даже мама глядит на отца новыми глазами.

Снова вдали залаяли собаки.

Их будоражит шум, доносящийся из дома старосты. Один только Снежок по-прежнему молчит. Я резко поднимаюсь, захлопываю окно. Месяц висит совсем близко — кажется, рукой достанешь. И все вокруг залито светом. Цветы яблонь и висящий на дереве костюм из рыбьей кожи отливают красноватым сиянием. Вокруг костюма сгустилась тьма.

Камни на берегу речки, сама вода тоже кажутся красноватыми.

Перед самой деревней речка частично уходит под землю и разветвляется там на множество проток. Вот я; подо мной татами^[3]; под татами комната, где хранятся шелковые коконы; под комнатой земля; под землей грунтовые воды. Я очень хорошо чувствую, как под толщей глины, камней и песка бесшумно несется масса воды. Я даже вижу, что она ярко-красная.

Стена амбара у дома старосты тоже красная.

А ведь еще утром, когда я, не позавтракав, выбежал из дома и похлопал по ней ладонью, она была белой-пребелой. У амбара собрались только дети, женщины да старики. Мужчины, разделившись на две группы, уже ушли прочесывать горы и берег. Издали было видно, как скачет на лошади староста, бешено размахивая кнутом.

Я смотрел на дыру, вырытую под стеной.

Она оказалась меньше и мельче, чем я думал. Рядом лежали ведро, какие-то тряпки, ржавый серп и обмотанный в несколько слоев полотенцем молот. Батрак старосты уже в который раз рассказывал, как было дело. Пришел, стал делать подкоп. Землю поливал водой, чтоб не скрипела. Потом серпом попал по медному щиту, которым укреплена стена. От звона проснулись гуси, закричали. За ними подняли лай собаки.

Не повезло ему.

Будь ночь потемнее, он, скорее всего, сумел бы скрыться неузнанным. А так убежать-то он убежал, но люди успели разглядеть, кто это. На рассвете все деревенские мужчины пришли к дому Яэко. Староста пальнул в воздух из охотничьего ружья. Выстрел прокатился по окрестным горам оглушительным гулом, и в людях вдруг что-то переменилось. Я посмотрел на восток и явственно увидел, как шарик восходящего солнца вздрогнул и сжался.

Отец Яэко был уже далеко. Никто не знает, как ему удалось выбраться из деревни, хоть его искали еще с ночи. Наверно, пробрался яблоневыми садами. Яблони — они такие, они кого хочешь спасут. Когда староста собрал мужчин, беглец был уже за горой. По следу бросились собаки, а быстрее собак бежал мой отец. Его рыбья чешуя ослепительно сверкала на солнце — все это видели.

Яэко сидела в углу прядильни и плакала.

Она свернулась клубком, как кошка, распущенные волосы красиво разметались, тоненький голос был похож на звук струн бродячего монаха. Я проковырял в сёдзи^[4] дырку и долго-долго смотрел на Яэко. Ее мать громко кричала что-то, окруженная плотным кольцом деревенских женщин.

Я и сейчас слышу этот плач.

Временами он доносится прямо из ширмы, переплетаясь с голосом бивы. А может быть, то поет слепой монах? Или этот странный, дребезжащий звук издает мое собственное горло? Плач постепенно стихает, потом прекращается совсем. Слышны только крики из дома старосты.

Отец по-прежнему заглушает всех.

Если он собирается сплясать перед своими приятелями, пусть лучше обрядится в свою пахучую рыбью чешую. Пусть все они по очереди ее наденут. И староста тоже. А потом надо ее навсегда запереть в неприступный Старостин амбар, где хранятся все деревенские сокровища. Или еще можно наловить в речке толстенных рыб, чтобы все деревенские мужчины понаделали себе такие же костюмы. Эдакая красота должна быть в каждом доме. Глядишь, еще на кого-нибудь придется поохотиться, все тогда и нарядятся. А если не на кого будет, пускай бросаются друг на друга.

Сняв костюм из рыбьей кожи, отец сказал так.

Когда, говорит, воевал на материке, каждый день что-нибудь в этом роде случалось. Потом разделся догола и залез в бочку с горячей водой, а мне велел поливать ему спину. Я его тер-тер, но запах сушеной рыбы пристал намертво. Отец не любитель мыться, но тут чуть не кипятком обливался, раскраснелся весь. Потом как захохочет во все горло. А глаза какие-то пустые, зрачки — словно две точки.

Мы сели втроем ужинать.

Отец и мама ели очень много, куда больше, чем обычно. И все время говорили, говорили, а это с ними редко бывает. Я же не съел ни кусочка и рта ни разу не раскрыл. Отец спросил: ты чего молчишь? И мама тоже: чего не ешь? Я ответил: «Яблоко я бы съел». Нарочно так сказал. Знал, что яблок не осталось. Отец как закричит: «Значит, до осени ничего теперь жрать не будешь?!»

И Снежок тоже ничего есть не стал.

Я ему принес из курятника два яйца, но он на них и не посмотрел. Может, яблоко он бы съел, не знаю. Я потрепал его по голове, поговорил с ним, потом мы оба смотрели на луну. А позже я поднялся на второй этаж, закутался в одеяло и сжался в комок, стал похож на яблоко. Нет, не на яблоко, а на того человека, который валяется сейчас в пожарном сарае.

Он лежит рядом с насосом.

Ноги у него в нескольких местах изогнуты самым немыслимым образом, руки выкручены за спину, голова пригнута к самому животу. Я был бы сейчас совсем на него похож, да вот только веревки не хватает. Тот был весь обмотан новехонькой, джутовой. Он лежал мокрый, облепленный песком и грязью, волосы запеклись кровавой коркой, и в одном месте сквозь них проглядывала голая кость.

Отец Яэко был мертвый.

Все деревенские собрались перед пожарным сараем. Их пригнал сюда, толкая в спину, внезапно усилившийся на закате ветер. Люди стояли и смотрели на мертвеца, тихонько переговаривались, потом растворились в сумерках, погоняемые все тем же ветром. А я все стоял. Я ждал долго, но Яэко так и не пришла. Ее мать тоже.

На деревню налетела первая весенняя буря.

Вихрь затряс яблони, сдул с них белые лепестки, но это ничего — плоды уже завязались. Застонали деревья на склонах гор, завыли провода. В пожарном сарае вдруг погас свет и стало темным-темно. Тем, кто еще оставался рядом с трупом, стало жутко, и они, толкаясь, бросились к выходу. Только я не тронулся с места.

Это был не обрыв на линии, просто лампочка перегорела.

Скоро свет загорелся опять — кто-то вкрутил новую. Я увидел перед собой мужчину, самого здоровенного верзилу во всей нашей деревне. Он сунул в карман старую лампочку. И спустился на пол. Я увидел, что он стоял на голове отца Яэко. Лицо мертвого исказилось еще больше, оскалились зубы, и высунулся язык.

Теперь я уже точно остался один.

Я вышел из сарая и сел на корточки под навесом. Пошел дождь, отовсюду доносился шум льющейся воды. Где-то вдали заржал конь старосты — будто человек захохотал. Я вдруг подумал, что ни разу с отцом Яэко и словом не перемолвился. Захотелось спать.

Монах уснул.

Неловко подогнув ноги и свернувшись калачиком, он лежит под ветвями ивы. Бива валяется на молодой весенней траве. Легкие облака прикрыли месяц и несутся по небу, на глазах набирая скорость. Месяц светит ярко-ярко, как голая лампочка. Я зажмуриваю глаза. И ощущаю всем лицом теплый и ласковый ветерок, что веет на меня с ширмы.