На ширме «Весна» нарисованы: молодой месяц посреди неба; тростник на берегу реки, колеблемый ветром; и еще — бродячий монах. Он сидит у ствола плакучей ивы, смотрит на месяц и, бренча по струнам бивы^[1], орет хриплым голосом песню. Глаза монаха зажмурены, и он не видит голубого света, заливающего широкую долину. Запыленные ноги прочно упираются в землю, ощущая под собою весь Божий мир, всю вечность творения и безграничность пространства. Звучный перебор струн торопит весну и проникает в самую душу мальчика, сидящего рядом с ширмой и кутающегося в старенькое одеяло.Душа у мальчика еще совсем хрупкая, как первый росток бамбука.

Одеяло сделано из тростниковой циновки, подшитой тряпкой с изображением карпа — когда-то тряпка была знаменем и реяла над крышей^[2]. Этот мальчик — я тридцать лет назад. Мне только что исполнилось десять.

Я лежу неподвижно, не ворочаюсь.

Светит луна, а я немигающим взглядом смотрю на старинную четырехстворчатую ширму. Давно уже залез я под одеяло, но согреться никак не могу. Особенно мерзнут ноги.

Только что закончилась первая весенняя буря.

Наша затерянная среди гор деревня вновь погружена в сонный бездонный покой. Из тьмы монотонным, едва уловимым фоном доносится тихий звук — это сотни тысяч шелкопрядов жуют свою жвачку. Шелкопряды белые и толстые, всю свою короткую жизнь они только и делают, что насыщаются, и им никогда не выбраться из своих коконов.

Я лежу, затаив дыхание, и напряженно слушаю ночь за окном.

Вскоре дверь внизу с грохотом распахивается и тут же захлопывается вновь.

Это отец отправился к старосте — выпить на дармовщину. Походка у отца приволакивающая, но сейчас твердая и решительная, как никогда. Я слышу, как он проходит двором, идет по деревянному мостику, тропинкой спускается в яблоневый сад. Потом шаги стихают вдали. Я осторожно выдуваю из легких застоявшийся, нечистый воздух и вижу: по ширме пробегает легкий ветерок.

Весь день отец был не такой, как всегда.

Ковылял на своей хромой ноге куда быстрей, чем обычно, а вечером, когда деревенские расшумелись да расходились, он задвигался еще стремительней, и глаза у него зажглись огнем, как у охотничьей собаки. Я догадался, откуда у него вдруг взялась такая сила — это все костюм из рыбьей кожи. Наверно, именно в таком наряде полагается охотиться на человека.

В деревне залаяли собаки.

Одна какая-то, словно проснувшись, загавкала, остальные подхватили, и этот хор наполнил шумом всю долину. Только наш Снежок молчит. Я знаю, он сейчас лежит на охапке рисовой соломы под навесом сарая. Это отец сегодня не такой, как всегда, а Снежок никогда не меняется.

Сначала отец пытался его разозлить, пустить по следу, но Снежок не утратил хладнокровия.

Мимо нашего двора то и дело группками пробегали преследователи, а Снежок все сидел рядом со мной и не проявлял ни малейшего интереса к происходящему. Даже мама и та обозвала его «никчемной дворняжкой», но я-то знал, в чем дело. Снежок с радостью погнался бы за лисицей или медведем, но на человека, да еще и односельчанина, он охотиться не станет, пусть этим шавки помельче занимаются. Родители никак не могут понять, что Снежок — пес самостоятельный и сам решает, как когда ему поступать.

К ночи в деревне стало тихо.

Снимая свой сверкающий костюм, от которого пахло сушеной рыбой, отец сказал: «На сто лег вперед острастку дали, чтоб другим неповадно было». Вообще-то костюм изрядно потускнел, пропитавшись потом и грязью. Мама его хорошенько постирала в речке и повесила перед домом на яблоне сушиться. Отец привез с войны только два трофея: негнущуюся правую ногу да этот чудной наряд.

А еще на ширме нарисован беглец.

Солнце уже давно зашло, в небе месяц, а он все куда-то бежит, бежит. Совсем запыхался, в углах рта пена. Беглец мчится через широкую реку, по мелководью, во все стороны летят брызги. Только преследователей не видно. И собаки ему вслед не лают.

На подушку, набитую рисовой шелухой, капнула слюна — я стираю ее пальцем.

У меня полон рот слюны, и я сглатываю. Я очень устал, но глаза никак не хотят закрываться, и голова ясная. Сегодня ночью в деревне, поди, никто не спит. Уж Яэко-то точно не сомкнет глаз. Какое там! В школу, когда закончатся каникулы, она больше не придет. Я слышал, родители говорили, что Яэко с матерью ушли в город, к родственникам.

Вот монах прислушивается: кто-то бежит по мелководью.

Песня прерывается, струны бивы больше не звучат. Монах прикладывает к уху ладонь, его незрячие глаза беспокойно прищуриваются. Но шум и плеск удаляются прочь, фигурка беглеца становится все меньше и меньше, потом исчезает во мраке. Остается только теплый ветерок, колышущий стебли тростника, да мягкий лунный свет. И весенняя ночь — черная, безмолвная.

Мать тянула Яэко за руку.

Сгибаясь под ветром и дождем, они брели к перевалу. Я встретил их на склоне. Наверно, Яэко больше не появится у нас в деревне. И пусть. Я не хочу больше видеть ее с таким лицом. Сегодня она лишилась отца.

Монах глубоко вздыхает.

Он опять один, ему опять спокойно, уголки рта на миг искривляет подобие презрительной улыбки. Потом он неспешно берет биву и вновь начинает перебирать истончившиеся струны. Но сам больше не поет, сидит молча. Как он похож на моего покойного деда! Даже пахнет от него так же.

Аромат цветущих яблонь.

Он доносится из приоткрытого окна. В эти несколько дней дружно расцвели все деревенские сады. Мой нос умеет различать запах нескольких сортов яблонь. Вот потянуло от дома Яэко. А это — весенний ветер, налетевший откуда-то с верховьев реки, что петляет по моей ширме.

Есть одна яблоневая деревенька, о которой никто, кроме меня, не знает.

За дальней горой, которая из нашего окна кажется не больше фасолины, у самого подножья раскинулся сад. Все яблони там одна роскошней другой. Я бывал в том саду уже много раз. Надо перебраться через речку, долго карабкаться по скалам, потом идти, идти, идти, и окажешься в тех местах. Там нет ни души. Только заросли высокой травы вокруг заброшенных домов с соломенной крышей да пестрые пичужки, прыгающие под деревьями. И еще буйно цветущие лотосы и одуванчики, а над ними — мириады бабочек... Люди никогда туда не заходят.

Но сегодня ночью в безлюдной деревеньке появилась Яэко.

Во всяком случае, так кажется мне. Дорога, на которой я встретил их с матерью, ведет в город и больше никуда. Но я не могу себе представить, что они там, у родственников. Это они только сделали вид, что идут в город, думаю я, а сами отправились в яблоневую деревеньку. Хотя откуда им про нее знать?.. Ну ничего, ей можно.

Монах все перебирает струны.

И снова заводит заунывную песню, подняв лицо к луне. Не знаю, как голос, но звук бивы разносится далеко по излучине реки. Яэко, наверно, тоже его слышит. Я ей не враг, и Снежок ей тоже не враг. Пусть отец вырядился в свой странный костюм и стал врагом Яэко — я здесь ни при чем. Понимает ли она это?

Но я ей и не союзник.

Мы со Снежком просто наблюдали за происходящим, сглатывая слюну. Не больше и не меньше. Мы не мешали преследователям, не пытались помочь бегущему. Что могут сделать мальчик и собака? Даже если бы сам староста захотел прекратить погоню, вряд ли у него это вышло бы.