Мы много гуляли все вместе, показывали Лили все самые прекрасные, любимые наши места, переживая вместе с ней ее радость и глядя на знакомую нам красоту новыми - ее глазами.
Как-то в один из воскресных дней в самый разгар роскошного шварцвальдского лета к нам приехали из Фрейбурга гости: философ Степун с женой и сын московского пианиста профессора Д.С.Шора, молодой человек 26 лет - Евсей Давыдович Шор, как его звали по-домашнему, Юша. Они приехали в Баденвейлер утром и провели у нас весь день до вечера. Для меня этот жаркий воскресный день оказался одним из памятных дней моей жизни. Почти все время мы провели, гуляя по окрестностям Баденвейлера среди лугов и плодовых деревьев по белым дорогам с прекрасными виллами по сторонам. С нами неотлучно была Лили, а Сережа, по своему обыкновению тех дней, ушел куда-то один.
Степуны и папа с мамой вместе с Лили медленно шли сзади, ведя какие-то отвлеченные беседы, а я с молодым Шором, отделившись от них, удрали вперед в луга и долго бродили вдвоем по мягкой траве между деревьями. На траве под ногами лежало множество перезрелых черешен, упавших с ветвей, и мы их поднимали и ели. Говорили о разных московских впечатле-ниях, почему-то о йоговской системе дыхания, о которой оба слыхали. Понимали друг друга с полуслова и очень хорошо чувствовали себя вдвоем. Это было чем-то вроде однодневного романа, светлого, беззаботного, без всякой грусти и жизненной тяжести.
Больше я этого Шора никогда не видала. Знаю только, что ко времени нашей встречи он уже был женат и успел развестись с женой, что в Германии чему-то учился (кажется, филосо-фии), а позже, когда его отец из Москвы переселился в Израиль, он туда поехал и остался в Израиле, где живет и сейчас.
Около середины августа мы покинули Баденвейлер, с тем чтобы на этот раз окончательно, пробыв недолго в Берлине, уехать в Россию. За день-два от отъезда я обошла всех наших баденвейлеровских знакомых, забежала во все магазины и лавочки проститься. Особенно нежно простились со мной владельцы кондитерской - старый отец и две дочери, одна из которых насыпала в пакет конфет из всех банок и преподнесла мне на прощание.
В Берлине мы пробыли десять дней, которые целиком были заполнены хлопотами, связан-ными с отъездом. Папу и нас с Сережей смотрела какая-то медицинская знаменитость. Нас обоих нашли в хорошем состоянии, а папу, хотя и отдохнувшим, в отношении туберкулеза легких мало поправившимся. Но это не изменило наших планов. Оставаться за границей мы больше не могли: не было ни желания, ни денег. Надо было возвращаться домой.
В Берлине мы своей семьей сначала попали в какой-то маленький пансион, где нам было неудобно и не слишком приятно. Снятые нами две комнаты находились на разных этажах. Когда приходилось спускаться со второго этажа вниз, у подножия лестницы обычно стоял огромный хозяйский бульдог с оскаленными зубами, который зловеще рычал. Я его панически боялась. К счастью, мы прожили в этом пансионе не более двух-трех дней, после чего переехали в тот же пансион на Викториа-Луизе-плац, где жили весной, Лили остановилась у какой-то своей дальней родственницы.
На этот раз мы занимали в пансионе другое помещение - одну большую комнату с балкон-чиком, выходившим на площадь. В жаркие вечера я выходила на этот балкон и слушала музыку, гремевшую над площадью, разносившуюся из открытых окон и дверей двух находившихся на Викториа-Луизе-плац кафе, и любовалась на залитую огнями, убегающую в две стороны Мотц-штрассе.
Возвращение в Россию
Возвращались мы в Россию морем, на пароходе, шедшем из Штеттина в Ленинград по Балтийскому морю. В Штеттин приехали ранним утром. Город показался нам грязным, хмурым и некрасивым. И ресторан, в который мы зашли позавтракать, был неприветлив. В зале шла утренняя уборка, стулья, повернутые вверх ножками, стояли на столах. Заспанные лакеи неохотно сняли для нас несколько стульев и расставили их вокруг одного столика.
Пароход под названием "Прейсен" отходил из Штеттина перед вечером. Мы долго сидели на пристани в ожидании посадки.
Наше внимание привлекло одно семейство, как мы вскоре узнали, услышав их разговоры, - русское. Тучный немолодой мужчина и пожилая дама сидели на огромной куче вещей. Возле них бегала веселая, живая девочка лет десяти. Когда мы присмотрелись к багажу, то поняли, что так упаковать свои вещи могли только наши соотечественники. У них было бесчисленное множество корзинок, баульчиков, кулечков, картонок; а на вершине этой груды торжественно возвышался самовар.
Мы разговорились с этими людьми. Толстый мужчина оказался высококультурным челове-ком, адвокатом из Киева. Это был брат хорошо нам знакомой вдовы Богдана Александровича Кистяковского - Марии Вильямовны Кистяковской. Фамилия его была Бернштейн. Семья эта прожила в Германии довольно долго. Но ни муж, ни жена не научились говорить по-немецки. Переводчицей им служила бойкая, развитая не по годам дочка, которая не в пример своим родителям за время пребывания в Германии овладела языком и болтала по-немецки совершенно свободно.
Наконец, началась посадка. Пароход был большой и довольно комфортабельный. Мы распределились по трем каютам. Я с мамой оказалась в двухместной каюте, Сережа с папой в другой каюте, а Лили отдельно, с какой-то дамой. С вечера, пока пароход долго плыл по узкому протоку или каналу, мы чувствовали себя превосходно, очень вкусно поужинали в ресторане и легли спать в самом лучшем настроении. Но среди ночи я проснулась и услышала, что в коридоре за дверью нашей каюты с кем-то плохо. Говорят, морская болезнь заразительна. Это мы почувствовали на себе. Маме и мне сразу стало нехорошо.
Вторую половину ночи мы с ней промучились. Так продолжалось и весь следующий день. Особенно гадко чувствовала себя мама. Ее беспрестанно рвало, и она лежала пластом, буквально не поднимая головы. Я еле двигалась; Сережа с Лили ходили мрачные и ничего не ели, а папа был бодр, весел, подтрунивал над нами и с аппетитом завтракал, обедал и ужинал в полупустом ресторане (стоимость питания на пароходе была включена в цену билета, что, без сомнения, составляло немалый доход пароходной компании).
Погода стояла солнечная; в нашу каюту постучался какой-то из старших чинов экипажа и предложил нам подняться на палубу, сказав, что на свежем воздухе мы почувствуем себя лучше. Мама не в состоянии была пошевелиться, а я с помощью любезного моряка поднялась по крутой лесенке наверх и легла на один из стоявших на палубе шезлонгов.
Боясь попасть в неприятное положение, я лежала, зажмурив глаза, чтобы не видеть прыгаю-щих вверх и вниз по обеим сторонам бортов парохода горизонтов, один вид которых вызывал неудержимую тошноту. Так прошел этот томительный день.
На рассвете следующего дня мы подходили к Ревелю. Не помню сейчас почему, родители беспокоились о нашем багаже, находившемся в багажном отделении. В Ревеле сходило очень много пассажиров и должны были выгружать большое количество багажа. Папе с мамой хоте-лось при этом присутствовать, чтобы не получилось какой-либо ошибки с вещами. Поэтому мы встали, как только "Прейсен" остановился на рейде (в ревельский порт он не вошел). Должно быть, было часов 5 утра.
Небо, еще бледное, уже начало загораться золотыми отблесками лучей восходящего солнца. Полоса берега с панорамой города со множеством золотых церковных куполов была удивитель-но живописна. Проследив за разгрузкой вещей, мы не вернулись в свои каюты досыпать, а остались на палубе, плененные открывшейся перед нами красотой.
Пароход простоял на ревельском рейде весь день. Так как у нас не было эстонских виз, в город мы сойти не могли и просидели много часов на палубе, отдыхая от морской болезни и наблюдая за погрузкой товаров. "Прей-сен" был товарно-пассажирским судном, и на него грузили разные товары с помощью огромных лебедок. Подымали огромные ящики, в которых заключены были легковые машины. Очень забавно было смотреть, как высоко в воздух вздергивали коров. Лямки подхватывали их под живот, тело изгибалось, а по сторонам висели их ноги, издали казавшиеся удивительно тонкими и жалкими.
