Более приятное знакомство состоялось у меня с двумя юными англичанками лет 16-17, приехавшими в Ба-Денвейлер в сопровождении воспитательниц - двух чопорных старых дам, которые держали их в крайней строгости, соблюдая все условности английского аристократи-ческого этикета. Бедные девушки не смели ни на минуту отлучиться от своих гувернанток, ни с кем заговорить без их разрешения; по воскресеньям запрещено было вообще чем-либо заниматься. Их звали Терша и Молли. Обе были очень милы, Молли красивее, а Терша изящнее. Но у Терши от рождения недоставало кисти одной руки; из рукава торчал протез с отверстиями, в которые вставлялись ложка, вилка, нож или какие-нибудь другие предметы, с помощью которых девушка выполняла необходимые действия. По-видимому, она легко переносила свое уродство, обладая жизнерадостным, живым характером. Молли была молчаливее и спокойнее. Я часто с ними болтала. Однако свойственная им специфическая, непривычная для меня манера произношения и быстрота речи мешали мне их легко понимать, и потому мы чаще говорили между собой по-немецки. Немецким языком все трое владели одинаково, иначе говоря, весьма средне
Из числа новых знакомств или встреч, происшедших в летние месяцы, отмечу следующие. По состоянию нашего, особенно папиного, здоровья, нам пришлось завести новые врачебные связи. Врач, с которым мы имели теперь дело, был глава баденвейлеровской корпорации врачей доктор Шверер, пожилой и важный, носивший звание "Херра Гехеймрата", соответствовавшее, как я понимаю, прежнему русскому "тайному советнику". Может быть, он был хорошим врачом, но как человек отличался крайней антипатичностью - надутый, как индюк, строгий, недобрый в обращении со своими пациентами. Помню, как Шверер высмеивал нас, если в дождливую погоду мы появлялись на улице в галошах, подчеркивая этим отсталость русских людей, не умевших владеть привычками цивилизованного мира. В то же время сам он был женат на русской женщине, урожденной Живаго, а в свое время лечил в Баденвейлере Чехова; это звуки его шагов, под которыми хрустел гравий, слышала Книппер-Чехова, когда через полчаса после смерти Антона Павловича присутствовавший при его кончине врач покидал гостиницу.
Как и во время нашей жизни в пансионе Эккерлин, я постоянно наблюдала за жившими с нами под одной крышей людьми, внутреннее их оценивала, расцвечивая своим воображением поступки и поведение всех тех, кто попадал в сферу моего внимания. Нравилось мне подмечать специфические черточки, характерные для немецкого мещанства, принимавшего самые разнообразные обличья.
Запомнился мне один характерный эпизод. Как-то в воскресенье хозяева пансиона решили побаловать своих жильцов лакомым национальным немецким блюдом - супом из бычачих хвостов. Мы с Сережей как вегетарианцы его не ели, а папа с мамой, попробовав, отставили тарелки Это была какая-то отвратительная кровянисто-красная жидкость, подправленная пивом, которая вызывала тошноту одним своим видом. Однако большинство находившихся в столовой немцев были в восторге от этого блюда и ели его с жадностью, по две и по три тарелки. А некоторые, особенно дамы, пришли в полный экстаз Никогда не забуду выражения лица одной немолодой, обычно весьма тихой особы, которая всплескивала руками и восторженно закатыва-ла глаза.
Эпитет "небесный", отнесенный к супу из бычачих хвостов, мог прозвучать только в немецких устах; именно так мы и оценили тогда эту сцену
Помню я себя в это лето. Слова Тютчева "О, этот юг, о, эта Ницца! О, как ваш блеск меня тревожит. " в той своей части, которая характеризует окружавшую поэта обстановку, ближе всего соответствовала впечатлениям, воспринимавшимся мною в то время. Только блеск юга меня не тревожил и крылья мои не были поломаны, а, напротив, исполненные юношеской силы, словно приподнимали меня над землей.
Помнится мне, как всей семьей мы пошли на главную улицу Баденвейлера, в модный магазин покупать мне летнее платье, т.к. у меня ничего не было надеть в жаркие дни Сначала нам всем приглянулось синее платье из какой-то легкой ткани, вероятно из маркизета. Но хозяйка магазина, как и все другие владельцы баденвейлерских лавок, хорошо нам знакомая, предложила купить другое платье, представлявшее собой национальный шварцвальд-ский костюм Оно было сшито из ярко-зеленой материи, вроде ситца, расцвеченной букетами красных цветов. Лиф плотно облегал фигуру, к нему была по талии пришита широкая юбка в сборку, прямоугольный вырез вокруг шеи украшали тонкая черная бархатная ленточка и белое кружев-цо. Мне всегда шли яркие цвета, и когда я померила это платье, все нашли, что именно его и надо купить. С этого дня оно стало моим любимым нарядом, я почти из него не вылезала, и потом, уже в Москве, в течение нескольких лет продолжала носить его с величайшим удовольст-вием. Волосы мои все еще оставались короткими; чтобы обуздать их непокорность, я обвязывала голову черной бархатной лентой, под которую заправляла торчавшие во все стороны жесткие пряди. Получалась довольно красивая прическа.
Все меня радовало тогда; жизнь казалась лучезарной. Но были в это лето и действительно радостные события. Самым значительным из них оказался приезд в Баденвейлер Лили.
Вышло так, что она смогла прожить в Германии всего шесть недель. Причиной этого была неопределенность нашего положения во время весеннего пребывания в Берлине. Она думала приехать гораздо раньше, но сообщение о том, что мы в апреле собираемся в Россию, принудило ее отменить поездку. Когда же ей стало известно, что мы вернулись в Баденвейлер, где остаемся до осени, она спешно возобновила хлопоты о выезде за границу и в середине июня приехала в Германию.
Трудно передать то чувство ликования, которое охватило нас, когда мы получили телеграм-му о приезде Лили в Баденвейлер. За несколько дней мы начали готовиться к ее приему. На втором этаже пансиона Дайнингер оказалась свободная комната, которую наши родители сняли для нее. Зная ее особую любовь к цветам, накануне знаменательного дня мы с мамой отправи-лись в садоводство за розами. Это была огромная цветочная плантация, где кусты роз рядами росли на грядках. Обходя ряд за рядом, мы указывали на те цветы, которые нам нравились, а хозяин садоводства, следовавший за нами с садовыми ножницами в руках, срезал отмеченные нами розы. Составился огромный букет, который с вечера наполнил приготовленную для Лили комнату дивным ароматом.
Мы с Сережей решили встретить Лили в Мюльхейме {и в день ее приезда отправились туда с утра.
Помню, с каким нетерпением ждали мы прибытия берлинского поезда, как бросились навстречу бесконечно родной, знакомой в каждой мелочи фигуре Лили, когда она, полная и неловкая, обвешанная сумками и мешочками, спустилась с подножки вагона на перрон. Она не сразу увидела нас и стояла, озабоченно озираясь кругом сквозь стекла пенсне, очевидно, соображая, куда направить свои шаги, чтобы найти остановку баденвейлеровского трамвая. Мы подбежали к ней сзади и со спины обхватили ее руками. Общей нашей радости не было границ. Мы визжали от восторга, а у Лили глаза были полны слез.
Полтора месяца, проведенные ею с нами в Баденвей-лере, были, как она много раз сама говорила впоследствии, последними счастливыми беззаботными днями ее жизни. Приехав к самым любимым, близким людям в сверкающую красоту юга, Лили со свойственным ей умением по-детски, без оглядки отдаваться радостным впечатлениям действительности пере живала окружающее как праздник.
Она наслаждалась всем: больше всего, конечно, близостью с нами, но и красотой природы, цветами, чистотой комнаты, вкусной едой. Никогда не забуду выражения ее лица в первую минуту, когда она вошла в приготовленную для нее комнату, увидела огромный букет роз на столе, ощутила их аромат. После всего пережитого в Москве в течение целого ряда лет, полных тревог и всяческих лишений, приезд в Баденвейлер и та обстановка, в которую она здесь попала, воспринимались ею как волшебный сон.
Лили сообщила о своем приезде в Германию старому Другу их семьи некогда выполняв-шей роль гувернантки при Екатерине Николаевне мадам Морф, как они ее звали, в то время жившей в Цюрихе у своего сына священника. Вскоре мадам Морф приехала в Баденвейлер и прожила у Лили в одной с ней комнате дней десять. Это была маленькая, востроносенькая сухонькая старушка лет 76 или около того, подтянутая, аккуратная и чрезвычайно приятная своим умом, тактом и безукоризненной воспитанностью. У нее все было размеренно, в опреде-ленное время она вставала, после обеда каждый день ложилась и спала ровно 15 минут, а потом поднималась бодрая, свежая и деятельная.
