За дверями Аркадий э…., не важно, в который уже раз ухватился за мою руку и в который раз скомандовал:
— Не надо так спешить!
— У меня автобус, — прогнусавила я, и в который раз пожалела, что не умею коротко и ясно, как Люшка, сказать: отвали!
И вот поэтому дядька теперь буксировал меня опять же куда угодно, но только не к автобусной остановке. А я вспомнила, как всегда "кстати", своего друга Мики, который, не желая идти домой с прогулки, ложился на брюхо, и хозяин тащил его за ошейник как мешок с картошкой. Я вот тоже так однажды поступила, и Федора не смогла сдвинуть меня с места. Может, мне и сейчас проделать похожий фокус: завалиться на здоровый бок? Но тогда на мне уж точно не останется ни одного живого места…
Пока я лихорадочно примеривалась, решиться или нет, мы подошли к тёмной машине и остановились. Точнее, остановился мой провожатый и, не отпуская моей руки, попытался меня мягко, но настойчиво в эту машину запихнуть. Нет, я не мешок с картошкой, я овца, приготовленная к закланию, я и проблеяла очень похоже:
— Мне надо домой, я с вами никуда не поеду!
— Ёшкин кот! Так это опять та самая! — вдруг подал голос водитель, которого я только сейчас и заметила. Вот уж точно, она самая, только кота нет. А это, значит, как раз и есть та компания, которая принялась за меня неделю назад, а сегодня поставила в этом деле жирную точку, причем на моем лице.
— Гена! — рявкнул мужчина и, воспользовавшись моим замешательством, втолкнул в машину. — Девушка сейчас назовёт адрес, и ты нас отвезёшь.
Кого это нас? На фиг они мне сдались? Я молчала, затравленно глядя на усевшегося рядом дядьку. Среди бела дня запихивают в машину, командуют…
— Так куда ехать-то? — более миролюбивым тоном спросил водитель. Ладно, я обреченно назвала адрес, и мы поехали.
— Ну, конечно же вспомнили… — голос моего соседа прямо сочился довольством. — Я вас почти сразу узнал. Да… получается, что я приношу вам одни проблемы, но ничего, мы это обязательно исправим.
Он меня, видите ли, узнал. И что я должна была помнить — бампер его машины? Только его я и разглядела более менее отчетливо, и темное пятно без лица… Хотя голос мне точно показался знакомым. Я и теперь знала про мужчину, сидевшего рядом, только то, что он с бородкой, седой и сильно загорелый. Можно подумать, что в их офисе светит персональное африканское солнце. Да, а еще то, что он на ощупь будто сделан из камня. Если, конечно, носом можно что-то ощупывать.
Зато теперь мне стало кое-что понятно: вначале этот господин набил мне своей машиной синяк на ноге, потом грудью расквасил нос, а теперь решил как-то оправдаться. Хотя, если разобраться, я тоже во всём этом сыграла не последнюю роль, если не главную. Но уж синяки, которые у меня непременно останутся на руках, я могла смело отнести исключительно на его счёт.
Вообще-то я совершенно не хотела, чтобы он поднимался со мной в квартиру. Я искренне считала что, доставив меня до подъезда, мой провожатый полностью искупил свою вину, даже, можно сказать, перевыполнил план. Но не тут-то было, он попытался снова ухватить меня за руку, когда помогал вылезти из машины. Видимо, это означало "подать даме руку", но вся штука заключалась в том, что конечности у дамы почти отказались работать, причем, все четыре разом. Я приложила сверхусилие, чтобы вылезти из машины самостоятельно, а не дать вытащить себя точно куль.
Потом я безо всяких терзаний нарушила одно из основных табу Полковника, то есть поехала в лифте да еще с мужчиной, да еще и не знакомым. Просто все мои ушибы, старые и только что приобретённые начали хором подвывать и скулить. Это, наверное, потому, что я слишком вжилась в образ жертвы, решила я.
Заветная цель была рядом, я начала медленно копаться в своей сумке, ожидая, когда же, наконец, мой благодетель откланяется и уйдет. Ну же, миссия по доставке "ценного груза" — не кантовать, не бросать — была выполнена, уже пора бы ему возвращаться восвояси. А я уж тут как-нибудь сама. Но нельзя же было рыться в сумке до вечера, и мне пришлось открыть дверь.
Непрошенный гость, как его, Арсений вроде бы… безо всяких церемоний прошёл в квартиру, хотя его никто не приглашал. Так, кто сейчас выйдет ему навстречу: Георг? А может, сам Полковник? Полковник, дорогой, любимый, выйди, пожалуйста, и выпроводи этого чужого дядьку! Как же, держи карман шире. Вот если бы он тут был сто лет не нужен, то сразу бы вылез и демонстративно продефилировал на своих кривых ножках: а кто это у нас здесь шляется? А когда нужен… Кстати, о кривых ножках… Георга тоже не было, никто до сих пор не затянул свою боевую песню.
Между прочим, чужак уже стоял на пороге светелки, правда, дальше не шел, смотрел, как и Полковник, с порога. А потом то ли кашлянул, то ли усмехнулся, я не поняла, и пошёл к выходу. Напоследок взглянул на меня точно на идиотку. Ну к этому мне не привыкать.
Мне нужно было набраться мужества и взглянуть правде в лицо, то есть в лицо самой себе. Но я решила принять эту самую правду дозами, постепенно, поэтому вначале предъявила свой распухший нос часам. В стекле, как мне показалось, отразился некий блин, и стрелки вроде бы чуть запнулись на месте. Амур испуганно трепыхнул крыльями.
Я тяжело вздохнула и побрела в ванную, что бы уж всё прояснить до конца. Конец этот, опять же, был очевиден, потому что зеркало мне никогда не льстило, а скорее наоборот. Так оно и вышло: нос походил на разваренную картофелину, глаза слегка косили. Может быть, Аристарх или как-там-его носит под рубашкой кольчугу? Нужно было идти к Бабтоне, но чуть ли не впервые мне этого делать не хотелось, потому что у неё наверняка найдется в запасе история про гангрену носа.
Нет, хоть в этом мне повезло, о страшных болезнях именно этого органа она ничего не знала. Правда, Бабтоня тут же вспомнила, как некий Борис, глухой как пень, сильно напившись, приложился всей мордой о косяк, да так, что его вместе с носом аж на неделю перекосило, а глаза полностью заплыли, после чего, заслышав малейший шорох, этот самый Борис загробным голосом вопрошал:
— Кто здесь? Кто это? Отвечайте!
Когда же глаза у него вновь открылись, слух снова исчез, теперь уже безвозвратно. Такие вот бывают потрясения.
Эту историю я выслушала вполне благосклонно, хотя она мне здорово напомнила другую историю и с другим участником, вернее участницей. Но глаза у меня на сей раз были почти на месте, и всё остальное тоже. И потом, увлеченная аналогиями, Бабтоня почти не интересовалась, откуда у меня-то взялся такой вот нос. А может, она уже начала привыкать ко всяким метаморфозам, происходившим с моей внешностью. Когда я, с очередным компрессом на лице уже собралась было отправляться к себе, Бабтоня особенным голосом сказала:
— Я ведь всю ночь не спала. Лёвчик вчера явился выпивши и сильно. Я прямо с вечера беспокоиться начала, сердце-то — вещун, и как в воду глядела. Ввалился, всё тут чуть не посшибал. Уж шуму от него было…
У меня тут же мелькнула дурацкая мысль, что теперь и Левчик, как вошедший в историю Борис, сидит теперь весь перекошенный и заплывший, и спросила испуганно:
— А где он?
— Так ведь ушёл себе на занятия, проспался и ушёл. Правда, от чая отказался, я ему рассольчику налила. Но запах точь-в-точь, как от нашего сантехника. Ксеня, это что же такое творится?
Я, позабыв про свой раненый нос, и сама думала — что? Напившийся Лёвчик… Это было совершенно невозможно.
— Он всё к тебе хотел идти, едва удержала. Пойду, говорит, и точка, мне с ней надо посоветоваться. Ксеня, ты поговори с ним, а то меня он не слушает. Ведь что удумал — так напиться. Как бы с дурной компанией не связался. Молодежь сама знаешь, какая теперь пошла.
Я наконец обратила внимание на то, что меня молодежью Бабтоня вроде бы и не считала. Она со мной разговаривала, как со своей ровесницей. Я так и не смогла решить, хорошо это для меня или плохо. Но вот чего я совершенно не могла себе представить, так это ту дурную компанию, которая захотела бы связаться с Лёвчиком.
