Закон жизни


(по мотивам книги Леонида Соловьева «Повесть о Ходже Насреддине»)

Есть в городе Ходженте, на берегу Сыр-Дарьи, обширный пустырь, где никто не селится и не разводит садов, потому что река в этом месте поворачивает, бьет под берег и ежегодно смывает его на три-четыре локтя. Река смыла пустырь уже до половины и вплотную подошла к могучему карагачу, одиноко растущему здесь, обнажив с одной стороны его узловатые грубые корни, сбегающие по глинистому обрыву к воде. Открытый солнцу, в изобилии снабженный влагой, карагач раскинулся широко и зеленеет густо, затмевая пышностью соседние деревья, что жалкой кучкой сбились в отдалении, у пыльной большой дороги. Томимые жаждой, палимые зноем, они слабо шелестят хилой, изможденной листвой и, подобно многим ничтожным людям, злобно завидуют счастливому гордецу.

«Ничего, – думают они, – река еще подмоет берег, на котором он держится, и, потеряв опору, он рухнет и уплывет по течению, чтобы сгнить бесславно где-нибудь на песчаной отмели. А мы будем стоять здесь по-прежнему, воссылая благодарность судьбе, взрастившей нас вдали от реки; пусть некрасива наша редкая листва, бессильная укрыть путника прохладной тенью, пусть осыпает нас горячая пыль с дороги, а наши корни теснит сухая и жесткая почва, – мы довольны и не хотим иной участи, ибо стремления порождают опасности, чему примером – гордый карагач!»


Однажды, когда весна уже разворачивала почки на ветках, разразилась над Ходжентом гроза. Здесь нечасто бывают грозы, а такой бури не помнили даже старожилы. Ветер яростно рвал ветви, залепляя пылью глаза нерасторопного путника, не успевшего найти укрытие. Ветер гнал по реке желтые пенистые волны и раздирал в клочья черные тучи. В тучах громыхало и сверкало, шум стоял такой словно небеса вот-вот треснут и рухнут на землю.

Завистливые карагачи сбились в жалкую кучку и раскачивались под ветром, жалобно стеная и покорно пригибаясь к земле. Только одинокий гордец молча стоял посреди этого буйства стихий. 


Как плеть стражника находит первой прямую спину среди изогнутых, как топор палача падает на голову, не желающую склоняться, так ярость небес обратилась против него: разорвала тучи огненная плеть и обрушилась прямо на одинокий карагач.

Пораженный в самое сердце, он глухо застонал и бессильно ссутулился. До самых корней прожгла его молния, оставив выжженную черную пустоту внутри.


И сразу же хлынул дождь, словно спохватился небесный правитель, в запальчивости велевший отрубить голову верному старому генералу, но уже поздно, уже лежит голова на плахе, и никаким раскаянием не приставить ее обратно к туловищу.


Всю ночь плакало небо, река раздулась и залила пустырь, дорога превратилась грязную лужу, и даже завистливые карагачи, наконец, напились досыта.

Карагачи были довольны: они-то уцелели, они-то знали, что поклоном поясницу не сломишь.

«Посмотрите-ка на него, – хихикали они в первом свете хмурого еще утра, – вот теперь-то всем видно, как опасно быть непокорным гордецом. Вот теперь-то он точно не удержится и рухнет в реку. Может быть, даже сегодня”.


Когда солнце наконец встало, разогнало остатки туч и подсушило дорогу, на пустырь прибежала девочка в цветном шелковом платьице. Увидев смертельно раненый карагач, она ойкнула и пустилась к нему через пустырь бегом, по лужам и колдобинам. Обхватила руками корявый ствол и прижалась к нему розовой щечкой. 


– Дедушка карагач, ты только не умирай, – говорила она, гладя жесткую кору, и слезы катились из ее огромных черных глаз.


Карагач молчал, не в силах шевельнуть самой маленькой веточкой, едва развернувшиеся почки на его ветвях съежились и начали осыпаться. Сидевшая в развилке ветвей пара скворцов понуро смотрела на свое прошлогоднее гнездо. Придется им покинуть обжитое место, где было так привольно и прохладно знойными июльскими днями. Не зеленеть больше могучему карагачу, не укрывать в своей тени прожорливых птенцов. 


Из норки под узловатым корнем высунулся влажный нос, затем показались блестящие бусинки глаз и наконец осторожно вылезла вся ушастая голова. Ежик брезгливо потыкался носом в непривычно сырую землю, затем озабоченно поглядел вверх. Придется и ему искать себе новый дом – этот и впрямь вот-вот рухнет в реку. 


Девочка примолкла, и мокрые дорожки на ее нежных щечках подсохли под ласковым ветерком. Она прижималась к шершавому стволу, словно надеясь подпереть его своим худеньким тельцем и не дать ему, накренившемуся, соскользнуть с обрыва в мутные волны.


Так она и стояла, пока не пришел за ней отец, искать запропастившуюся куда-то шалунью.


При виде покалеченного карагача, дрогнуло у него сердце, а от умоляющего взгляда черных глазенок и вовсе разорвалось оно пополам. Обошел он вокруг, оглядел почерневший рубец, рассекший надвое самую вершину, огладил ствол ладонью, почти такой же заскорузлой как сам карагач, да и покачал головой. С такими ранами не живут.


Горячие слезинки брызнули на подсохшую кору, еще отчаяннее вцепилась девчушка в помертвевший ствол.


С превеликим трудом, ценой бесчисленных уговоров и невыполнимых обещаний, отцепил отец дочку от убитого дерева. 
Но она не могла уйти просто так. Вытянувшись во весь свой невеликий рост, осторожно взяла она тонкую веточку и легонько потянула к себе. Расплела одну из своих многочисленных тонких косичек и повязала пеструю ленточку на карагач. 


– Только не умирай, дедушка карагач, ты только не умирай, – прошептала она, и долго еще оглядывалась по дороге через пустырь.


Карагач стоял молча, поникнув под жгучим полуденным солнцем.
Дни шли за днями, солнце палило все жарче, а карагач стоял: с голыми черными ветвями, слегка скособоченный, угрюмо молчащий, но и непокорно-несломленный даже в этой своей молчаливости. Корни его уходили глубоко под дно реки, так глубоко, что не достало до них огненное жало молнии. И там, в темной глубине, еще билось его сердце. 


Потерявший мужество – теряет жизнь. Но карагач был не из малодушных. Посаженный самим Ходжой Насреддином, он накрепко запомнил услышанные еще саженцем слова: «Вслед за холодной зимой всегда приходит солнечная весна; только этот закон и следует в жизни помнить, а обратный ему – предпочтительнее забыть».


Так он и стоял, ни о чем не думая и ни на что не надеясь, в ожидании, когда затянутся его раны, ибо твердо знал, что на живом теле все раны когда-нибудь затягиваются – нужно лишь дать им время.


Дни шли за днями, и каждый день приходила девочка к своему занемогшему другу – гладила колючую кору, обнимала теплыми ручонками и шептала слова поддержки и утешения. И каждый день прибавлялась на безлистных ветвях еще одна пестрая ленточка. Мать девочки только вздыхала и без слов вплетала в косички все новые ленточки.


Вот и весна прошла, раскаленное добела солнце плавило синеву неба, и пожухли у дороги покрытые пылью карагачи. Они злобно взирали на голый скелет некогда могучего собрата и глумливо перешептывались: «Нет, вы только посмотрите, он до сих пор стоит. Уже прогнил насквозь, труха вместо внутренностей, а он все кочевряжится. Ничего, долго ему не продержаться. Высушит его за лето солнце, а зимой обломают на дрова».

Но прошло лето, и осень тоже прошла, а он все так же стоял, упрямо вцепившись корнями в холодную землю. Никто не осмеливался подступиться к нему с топором: ведь это был карагач самого Ходжи Насреддина! А если бы и нашелся такой безумец, то пришлось бы ему сначала сразиться с маленькой фурией, от одного взгляда которой умчался бы он без оглядки, бросив свой топор и потеряв сапоги впридачу.


Медленно тянулись холодные зимние дни, но природа неумолимо следует своим законам, и зима, покряхтев, уступила дорогу весне. Солнце стало задерживаться в небе подольше и припекать пожарче. Земля прогревалась, и стала в ней просыпаться невидимая пока на поверхности жизнь. Зашевелились корешки, набухли и полопались семена, семечки, луковицы и клубеньки, потянулись вверх бледные зеленые росточки.